Правда, случается, что июль не приносит дождей, как было в 1931 году. Но все же и при такой длительной засухе колхоз намолотил по сорок пудов с гектара. Никто в округе не собрал столько. Это подтверждало, что и при засушливом июле поздние посевы выигрывают, так как сорняков на полях нет: их до сева успели уничтожить, чего при ранней посевной не сделаешь.

Так доказал Мальцев — и подтвердил доказательства свои урожаями, — что засуха губительно действует на урожай только тогда, когда с ней не считаются.

Теперь он, овладев причиной, имел право сказать гордо: действовать на земле можно наверняка! Но лишь тогда ты станешь хозяином положения, когда научишься понимать действия естественных сил на урожай.

...По вечерам, когда деревня отходила ко сну и погружалась в темноту ночи, огонек светился лишь в одном оконце. В избе, осевшей чуть набок, человек, овладевший грамотой «самоуком», постигал труды корифеев отечественной науки. Перед ним лежали сочинения Тимирязева, Менделеева, Мичурина, Костычева.

Каждый месяц в эту избу почтальон приносил множество агрономических журналов, и вряд ли кто из подписчиков прочитывал их внимательнее этого человека. Он искал в них знания и пути для новых поисков. Попадались в журналах и статьи знаменитого в те годы Вильямса, однако взгляды этого ученого вызывали в нем несогласие, и он надолго отложит труды его, о чем сильно пожалеет позже.

Егор Коротовских, один из первых кружковцев, в поисках Терентия Семеновича объездив чуть не все поля, а встретил его лишь в сумерки, когда тот домой шагал.

— Беда, Терентий Семенович, забрали у нас нашу пшеничку. Приехал уполномоченный из района, увидал ее в амбаре и велел на подводы сгрузить — в счет хлебопоставок.

Мальцев не поверил, к амбару побежал. Пустой...

В нем хранили ту самую пшеницу, которую из Ленинграда прислали. Она уже около ста гектаров занимала. Ее и молотили и веяли отдельно, а потом и засыпали в отдельный амбар — на семена, на дальнейшее размножение.

— Давно увезли? — едва вымолвил Мальцев.

— Да часа четыре, как подводы ушли, так что уже к Шадринску подъезжают, должно быть.

До Шадринска неблизко, больше двадцати километров...

Там, на подводах, та пшеничка, которую он лелеял столько лет, размножая из считанных зернышек. Семена нового сорта, надежда его и гордость; вот пройдет еще два года — и колхоз не только свои поля засеет, но и другим хозяйствам продавать будет! Это значит, страна станет получать дополнительно не одну тысячу пудов хлеба!

Когда он добежал до Шадринска (больше двадцати километров!) и проник на территорию приемного пункта — вход в него охранялся, — колхозники уже разгружали последние подводы. Куда? Нет, не в общую кучу, а в свободный сусек. Вздохнул с облегчением Мальцев: не перемешана его пшеничка с другим зерном, чего он больше всего боялся. И от одного этого испытал такую радость, такое облегчение, что сел и тихо заплакал. Сейчас он был самым счастливым человеком на земле.

Тут лежало около четырех тысяч пудов пшеницы, на размножение которой этот заплакавший от счастья человек, имевший поначалу всего пригоршню зерна, потратил шесть лет жизни. Этой пшеничке суждено будет занять в Зауралье тысячи гектаров зернового клина и кормить народ в самую тяжкую годину, когда грянет война.

Однако радость опять сменилась беспокойством: надо что-то делать, чтобы выручить пшеничку, чтобы не перемешали ее, не отправили на мельницу.

Оставил он на охрану своих колхозников, а сам в райком побежал.

Была уже глубокая ночь, в такую пору никого, конечно, на работе не бывает, но Мальцев осознал это лишь когда райкомовский сторож, потревоженный стуком в дверь, обругал его, «глупого мужика». Вот беда! И до утра ждать никак нельзя, могут выдворить колхозников со склада, а уж тогда-то, без присмотра, случится непоправимое. Выложил Мальцев тревогу свою сторожу: две головы получше одной. Тот подумал, покряхтел да и указал домашний адрес секретаря райкома: мол, беги к нему — заругается не заругается, а все лучше, чем сидеть тут.

В полночь отыскал Мальцев квартиру секретаря райкома. Неловко, да что поделаешь — начал тихо постукивать в дверь, громко не решался. Постукивал и прислушивался, не идет ли кто открывать. Кажись, идет кто-то...

Выслушал его секретарь — спасибо ему, доброму и заботному человеку,— оделся тут же, и они двинулись по спящему городу на элеватор.

— Пожалуй, без документов не вернуть нам зерно,— объяснял ситуацию секретарь. — Что на элеваторе, то уже государственное. Так что надо сначала позаботиться, чтобы сохранили его, никуда не отправили и ни с каким зерном не перемешали, а уж потом и думать будем, как колхозу вернуть.

— Ладно, пусть так. А как быть дальше — утром покумекаем...

Всю ночь пересыпали колхозники свою пшеничку в отдельный угол, надежно отгородили ее щитами и только тогда поехали домой. На дворе уже занималось утро.

А Мальцев опять в райком побежал. Однако сколько там ни думали, кому только ни звонили и какие ни приходили на ум хитрости, а всякий раз одно и то же получалось: вернуть колхозу оприходованное зерно элеватор не может, нужно специальное распоряжение области.

— Значит, надо кому-то в Свердловск ехать,— посоветовал секретарь, перебрав все возможные пути решения проблемы.

Вот ведь как бывает. Заварил кашу рядовой уполномоченный, а чтобы расхлебать ее теперь, надо в областные организации за помощью обращаться.

В тот же день Мальцев с письмом отправился в Свердловск, в Уральский облисполком. Он не мог доверить заботу о семенах никому другому. Да, признаться, никто другой и не пытался взять на себя эти канительные хлопоты, никто не чувствовал такого беспокойства и такой неотступной готовности достичь цели. Так что если бы кто и поехал, то наверняка вернулся бы ни с чем. Ну кто бы стал, получив отказ в одном кабинете, стучаться в другой, и в третий, и в четвертый?

Из какого по счету вышел Мальцев, он и сам уже не знал, да и не думал об этом. Вышел с распоряжением вернуть колхозу всю семенную пшеницу до зернышка...

Весной она заняла четыреста гектаров. А еще через год колхоз «Заветы Ленина», став одним из первых в стране семеноводческих хозяйств, поставлял государству первоклассные семена пшеницы, сорт которой на многие годы станет самым урожайным в Зауралье.

И когда из редакции только что созданного журнала «Колхозник» пришло Мальцеву письмо с просьбой написать статью про опытничество, а он, никогда до этого не писавший ни в газеты, ни в журналы, от предложения такого захочет отказаться, то председатель даст ему дельный совет:

— А ты не придумывай ничего, расскажи, как опыты начинал, как бегал пшеничку выручать. Пусть все знают, что ничего не дается без борьбы.

Мальцев так и поступил. Не собой хвалился, а делился опытом, звал к поиску других.

В Москве рукопись его прочитал Максим Горький, принимавший активное участие в создании журнала «Колхозник». Он же и выправил ее и приписал в конце статьи: «Вот как растут у нас люди, полезные Родине!»

При перепечатке правленого текста машинистка решила, что словами этими должна заканчиваться статья, и напечатала их.

Так и вышел первый номер журнала со статьей зауральского колхозника Терентия Мальцева, завершавшейся неловкой для него фразой, будто взял да и похвалил сам себя. Она долго будет смущать его, до тех пор, пока не узнает историю ее появления. А узнав, будет тихо гордиться этой горьковской строкой в первой своей статье.

Тридцатые годы... Они войдут в историю уверенной поступью первых пятилеток, пробудивших страстную жажду преобразований. Это было время, когда граждане России проникались дерзновенным духом познания и постижения тайн природы, еще недавно почитавшихся божьим промыслом.

«Человек! Это — великолепно! Это звучит... гордо!»— сказал любимый своим народом пролетарский писатель Максим Горький. Слова эти возвышали строителей нового мира, они выражали нравственный облик всей нации, гордо заявившей устами другого своего великого соотечественника Ивана Владимировича Мичурина: «Мы не можем ждать милостей от природы; взять их у нее — наша задача».