В последнее время историки неоднократно предпринимали попытки заново переосмыслить события XX века, взяв за точку отсчета его истоки. При этом все чаще первая четверть века рассматривается как сплошной конгломерат революций и вооруженных восстаний, региональных войн и мировой войны, порожденных ими вооруженных конфликтов и гражданских войн. Очевидно, в эту эпоху высвободился заряд насилия, были силой перемещены массы населения и опробованы стратегии уничтожения, которые впоследствии, ввиду пошатнувшихся государственных структур и неустойчивости нового международного миропорядка, можно было лишь частично усмирить. Таким образом, 1914 год знаменует собой узловую точку, в которой достигли апогея и разгорелись прежние конфликты и одновременно были заложены новые, оставившие долгий след. С этой новой точки зрения, восточноевропейский и в особенности российский театр военных действий времен Первой мировой войны и ее последствия заслуживают гораздо большего внимания, чем уделялось им долгие годы. Свою лепту в развитие этого нового взгляда намерен внести и настоящий сборник статей.

По всей Европе Первая мировая война была воспринята современниками как событие, поколебавшее весь прежний жизненный опыт и все привычные истины. Легендарными стали слова, с которыми британский министр иностранных дел Эдвард Грей, по сведениям современников, откликнулся на начало военных действий: «The lamps are going out all over Europe. We shall not see them lit again in our lifetime»[1]. Литератор и критик Карл Краус в конце 1914 года ощутил себя «в перевернутом мире»^{1}, «во времена, когда свершается именно то, чего нельзя было себе и вообразить»^{2}. Впоследствии современники также признавали войну переломным, эпохальным событием. По мнению австрийского писателя Стефана Цвейга, в 1914 году завершился «золотой век стабильности», который он в начале 1940-х годов увековечил в своих мемуарах, озаглавленных «Вчерашний мир»^{3}.[2] В межвоенной Германии память о Первой мировой войне помогла самоопределиться «поколению военной молодежи» — общественной элите, для которой несостоявшееся участие в боевых действиях Первой мировой и поражение Германской империи стали отправной точкой для исповедования агрессивных взглядов популистско-националистического толка. Именно это поколение после прихода к власти Адольфа Гитлера сделалось важной социальной опорой национал-социалистической диктатуры^{4}.

Впоследствии историками было подхвачено расхожее мнение современников, воспринявших войну как переломное время. В рамках отдельных национальных историй, равно как и всемирной истории, Первая мировая война трактовалась как ключевое событие XX века, как «родовая катастрофа XX века» (Kennan), как конец «затянувшегося XIX века» и начало «эпохи крайностей» (Hobsbawm)^{5}. В Германии спустя 90 лет после начала Первой мировой спровоцировал дискуссию тезис о «второй тридцатилетней войне», длившейся с 1914 по 1945 год (Wehler)^{6}. Весьма распространенный в международном историческом дискурсе термин Great War (la Grande Guerre), помимо переломного характера Первой мировой войны, подчеркивает ее вселенский размах. Мало того, что война повлекла за собой жертвы в масштабах, невиданных прежде, она заметно повлияла и на экономический, общественный, политический строй всех участвовавших в войне государств^{7}.

Современники из России также восприняли войну как коренной перелом. Для писателя-символиста Дмитрия Мережковского она была порогом к новой эре: «По всей вероятности, эта война — конец старого порядка “мещанского”, начало — нового, неизвестного»^{8}. Находясь еще в Швейцарии, Ленин в 1915 году называл войну «эпохой неимоверно тяжелого кризиса»^{9}, который, по убеждению революционера, заложил истоки революции не только в России, но и во всех вовлеченных в войну странах. Сверх того, война и ретроспективно считалась историческим водоразделом. Оглядываясь назад, Илья Эренбург, подобно Стефану Цвейгу, охарактеризовал Первую мировую как событие на грани эпох. В своих воспоминаниях, изданных в 1960-х годах, Эренбург изобразил военное время как период глубокого смятения. Привычные модели мышления и восприятия обесценились, а будущее выглядело туманно: «Я понял, что я не только родился в девятнадцатом веке, но что в 1916 году я живу, думаю, чувствую, как человек далекого прошлого. Я понял также, что идет новый век и что шутить он не будет»^{10}.

Впрочем, и в публичном освещении, и в научном изучении истории России начала XX века память об этом переломе не оставила столь явственного следа, как в других странах. Войну надолго затмила революция 1917 года. Казалось, свержение монархии и установление власти большевиков более отчетливо разделили прошлое России на то, что было прежде, и то, что стало потом. Большевистская власть канонизировала память о революции и Гражданской войне и использовала ее для укрепления советской идентичности.

Внимание к Первой мировой войне возросло в связи с угрозой нового вооруженного конфликта с Германией в 1930-х годах и особенно в годы Второй мировой войны, которая, в свою очередь, оттеснила Первую мировую на периферию советской памяти^{11}. В то время как Первая мировая в Советском Союзе, хотя и не пребывала в забвении, оставалась скорее второстепенной темой, связный эпос о ней как патриотической войне развивался в среде русской эмиграции. Боевой опыт службы в царской армии позволял ветеранам утверждать личную или коллективную идентичность. Выход России из войны в 1918 году они, по аналогии с немецким мифом об «ударе в спину», считали национальным позором и предательством^{12}.

Подобная ситуация сложилась и в зарубежных исследованиях. Первая мировая война долгое время рассматривалась сквозь призму революции и становления советского строя. Как и в советской мифологии, российская история начала XX века делилась на дореволюционный и советский периоды. Большевистская Россия при этом пользовалась особенным интересом. Если вначале историки сосредотачивались на победе большевиков над своими политическими противниками, то позже они стали активнее интересоваться общественным и экономическим развитием в период после 1917 года и ролью общества в нем^{13}. К тому же стало общепризнанным, что период раннего сталинизма конца 1920-х годов изменил ход истории радикальнее, чем переворот «Красного Октября». Считалось, что только с началом форсированной индустриализации, коллективизации, отстранения старых элит и борьбы с религией возникли основы нового экономического, социального и культурного порядка^{14}. Переоценка раннего советского времени, однако, не отражалась на осмыслении Первой мировой войны и ее места в истории России начала XX века. Войну относили к старому строю. Соответственно, в работах, которые рассматривали революцию и становление советской системы из долгосрочной перспективы, Первая мировая война служила лишь фоном (setting)^{15} для гибели прежней России^{16}.