В последнее время ученые снова всерьез задаются вопросом о роли Первой мировой войны в российской истории и о воздействии этой войны на государство, общество и экономику послевоенных лет. В частности, высказывается гипотеза, что великий перелом свершился не после, а еще до свержения царя. Сага о «триумфальном шествии советской власти» приковала внимание зарубежных историков-русистов к перевороту 1917 года. Впоследствии Первую мировую и Гражданскую войны часто рассматривали в отрыве друг от друга. Сегодня все более склоняются к гипотезе о внутренней взаимосвязи обеих войн, отводя революции более скромную роль. Скорее речь теперь идет о более длительном процессе трансформации, который был ускорен Первой мировой войной и который завершился, смотря по тому, как ставить вопрос, в начале 1920-х годов или только в сталинскую эпоху. Как и в научных работах, посвященных неразрывной связи войны и насилия в Европе межвоенного периода, отмечается основополагающая роль Первой мировой: компоненты советского режима, методы управления экономикой и обществом выросли из военного времени и оформились институционально благодаря синхронности Гражданской войны и построения социалистического государства большевиками^{17}.

Настоящий сборник, изданный по итогам семинара, который состоялся в ГИИМ в Москве в октябре 2011 года, подхватывает и развивает эти гипотезы. Его замысел состоит в том, чтобы рассмотреть Первую мировую войну в более широком контексте эпохи. Эта эпоха не закончилась ни со свержением самодержавия, ни с официальным выходом России из войны в марте 1918 года, а продолжалась вплоть до начала 1920-х годов. При этом задача нашего сборника заключается не в том, чтобы противопоставить существующим воззрениям на это время новую всеобъемлющую модель истории. Скорее мы задаемся целью, отталкиваясь от конкретных примеров, изучить механизмы усвоения, истолкования и переработки военного опыта его современниками и внести свой вклад в переосмысление общепринятой периодизации российской истории начала XX века.

Классификация населения согласно его религиозной, национальной или социальной принадлежности была значимым инструментом регуляции отношений между элитами и широкими массами в империях. В то же время отдельные индивиды или группы, чтобы установить свою личную или коллективную принадлежность в обществе, обращались к закрепленным в законах нормам или к категориям ученого дискурса. Подчас они пользовались ими для того, чтобы обосновать собственные требования или интересы перед лицом имперских властей или перед другими социальными группами^{18}. Статьи, опубликованные в первой части сборника, посвящены различным вариантам столкновения с войной и рассматривают их в контексте принятых в то время моделей социального устройства, их легитимации и реализации представителями правительства, военных властей и чиновничества, прочими экспертами и гражданским населением. В докладах подчеркивается, что военный опыт конкретной личности зависел не только от того, застал ли ее конфликт на линии фронта или же в тылу. Решающее значение также имело то, к какой социальной группе причисляли эту личность и насколько данная группа, в свою очередь, была представлена в господствовавших публичных дискурсах. Национальная принадлежность, религия или инвалидность — параметры, игравшие ключевую роль в восприятии и переживании войны. От них зависело, будет ли человек классифицирован как лицо, лояльное в отношении правительства, или же его признают потенциальной угрозой интересам империи. Помимо этого, названные параметры задавали пределы свободы действий человека в общественной, политической, а порой и в личной жизни, а также предопределяли его возможность публично выражать свои интересы.

Петр Шлянта исследует отношения польского населения и царской армии в период от вторжения российских войск в Галицию в начале войны и до отвоевания этих земель австро-венгерской армией весной 1915 года. Хотя высокопоставленные чины царской армии видели в польском населении будущую опору российской власти в Галиции, политика оккупантов оставалась двойственной. Они обещали полякам культурную автономию в воссоединенной под российской эгидой Польше, но одновременно проводили политику агрессивной русификации, которая возбуждала недоверие у галицийских поляков. Кроме того, оккупация привела к обострению местных конфликтов. Чтобы заручиться лояльностью со стороны местных жителей, власть попустительствовала бесчинствам и насилию, чинимому над евреями и помещиками, в котором наряду с казацкими частями участвовало и польское население. Таким образом, представители армии и оккупационных властей пытались воспользоваться национальной и культурной неоднородностью региона для реализации собственных властных амбиций.

В статье, посвященной положению мусульман в царской армии, Франциска Дэвис задается вопросом о том, каким образом возможно было создать патриотическую армию в условиях многонациональной и мультирелигиозной империи. Учитывая разнородный состав империи, выработать единые нормы призыва по прусскому образцу едва ли представлялось возможным. Так, вопреки публичным заявлениям со стороны царского правительства, отсутствовала единая стратегия интеграции мусульман в армию Российской империи. Хотя мусульманам после вступления в войну Османской империи осенью 1914 года пришлось воевать со своими единоверцами и по этой причине, по крайней мере в Петербурге, в них усматривали угрозу имперским интересам, в целом среди представителей армии и чиновничества не было сомнений в верности солдат-мусульман царю и отечеству. Однако надежды мусульман на то, что за воинскую службу их вознаградят расширенными возможностями участия в политической жизни страны, не оправдались: царское правительство сочетало традиционные административные меры по интеграции отдельных сообществ в империю с политикой этнизации и национализации. Вплоть до своего свержения в 1917 году царские власти наотрез отказывались хотя бы частично поступиться своими притязаниями на господствующую роль.

В статье Александра Зумпфа подчеркивается, что водораздел в царской империи проходил не только по этническим и религиозным границам, но и по социальной принадлежности. Значимость такой социальной группы, как инвалиды войны, равно как и беженцев^{19}, в ходе войны неуклонно возрастала. Для России уход за ранеными солдатами представлял собой серьезную проблему транспортного и управленческого порядка. Кроме того, появление инвалидов обременило систему социального обеспечения, в связи с чем все больше экспертов — хирургов, психологов, сотрудников различных министерств — предлагали свои способы классификации раненых. Это имело решающие последствия для самих пострадавших. От присуждения увечному солдату определенной категории инвалидности зависело место, отводившееся ему в социальной иерархии военных лет, а также то, вернут ли его на фронт, или ему придется пройти профессиональную переподготовку, или же ему причитаются государственные социальные пособия.

В статьях этого раздела можно также увидеть, что классификацию общества нельзя было считать всего лишь однонаправленной операцией «подсчета, сортировки и уничтожения» (Holquist)^{20}. Социальная классификация также могла способствовать формированию группового самосознания. Подчас политические игроки того времени пользовались классификационными категориями для того, чтобы публично отстаивать собственные интересы или требовать расширения своих политических прав. И хотя их успехи оставались скромными или же обесценились после прихода к власти большевиков, здесь прослеживалась четкая стратегия. Личный опыт военных лет был осмыслен как коллективный в соответствии с категориями социального порядка и использовался в качестве политического аргумента.