Сынок Кулька спал за скамейкой, Надя сидела молча, подпеперев лицо рукой, с умным видом пялясь на бабок. Она даже пыталась согласно кивать, но получалось это весьма комично, при каждой попытке она с трудом сохра-няла хрупкое равновесие. В чем было возмущение, я так и не понял, да и по-нимать не хотел, мне просто хотелось, чтобы все заткнулись.

Тут мне пришло в голову, что тем, кто живет в коммуналках, еще хуже, там такое прям на кухнях общих творится… И там ни от кого не закроешься в квартире.

Да и плевать, что там хуже, мне хреново здесь, что мне до них!

Включил радио, а там опять тупая песенка про чудо. Вырубил я это ту-пое радио и включил «Грин Дэй», тот самый «неудачный» альбом. И плевать, скрипи там по полу, ползай, скотина.

По-настоящему хорошие песни никогда не популярны, даже у «Грин Дэй». Наверное, потому что популярность песни определяет большинство, а умных людей там, может, всего лишь процентов тридцать, а все остальные - прили-палы, которые хотят быть в струе. Зато и получается - сегодня моден этот, завтра другой. Такие, как Игорь, из моей группы, сегодня от Nickelback, зав-тра от Arash тащиться будут, уроды. Слушаешь старую музыку - «фу, отстой какой!» - хотя год назад сам этот тип от этого тащился.

Хотя, нет, не всегда. Если крутой какой-нибудь орел старьё слушает - так это винтаж, ретро.

Да пошли они все!

Мне вторил Билли:

I don`t need your authority,

Down with the moral majority!

.

- … сause I wanna be on minority, - закончил я строчку, выключив музы-ку. Не потому, что не хотел никому мешать, плевать мне на это, просто вспомнил я про это долбаное сочинение.

Чистый лист компьютерной программы смотрел на меня, словно ухмы-ляясь. Он словно говорил: «Ну, давай, выдай!».

Холден, Холден, как же все непросто… Пишешь, что думаешь, и не нра-вится это, на - «парашу» за содержание. И что с того, что я написал свои мыс-ли, а не мысли преподавателя? Да даже не его мысли, а как в методике напи-сано, неизвестно кем и когда. Я хоть подумал, а она отбарабанила урок по го-товому и все, а потом еще и судит, по своим, нет, не своим - чужим мыслям и ставит мне оценки. Ты не имеешь права и никто не имеет права ставить оценки человеку за его мысли. Так просто проще. «Два» - и иди, сделай как надо. И никто не объяснит, почему я неправильно думаю. Просто «два» - по-тому что это неправильно, так не принято. А если какая-нибудь скотина ска-тает рецензию какую-нибудь из инета, то за это - «пять», бред! Не буду я ничего писать. Я написал, как думаю. Обосновал, почему - и все тут, и плевать мне на все! Вот так!

Снова стал что-то печатать. Что в голову придёт. Как Сервантес: изобра-зил на листке рыцаря – вот вам Дон Кихот получился.

[i]Поздняя осень. Может, конец октября, может, начало ноября. День ед-ва перевалил за половину, но уже темнеет. В парке все пустынно. Уже не поют птицы, льет мелкий моросящий дождик. От сильного ветра он еще более противный, чем обычно.

Пожар осени. Деревья горят ярким пламенем, как всегда в это время года. То туда, то сюда пролетают искры от деревьев, временами они сбиваются вместе и устраивают причудливые представления с танцами, пируэты которых невозможно больше не повторить, не увидеть. Многие деревья уже выгорели дотла и теперь стоят лысыми и страшными, ветру уже нечего с них взять, но он продолжает гнуть их, словно хочет удостовериться, что вся жизнь покинула это дерево. Желтые, красные, красные, желтые. Искры падают на землю и превращаются в обычные листья. Ковер из листьев.

Чуть поодаль дорога. Автобусная остановка. Пустынно. Очередной по-рыв ветра. Рябь по луже в выбоине асфальта и очередная порция искорок врывается в танец на воде, придавая ему новые краски и движения. К остановке подъехал автобус. Выходящие люди спешно раскрывают зонты и спешат скрыться от непогоды, кто куда. И красно-желтый ковер из листьев, и вальс на воде превращается в простую кучу грязи… [/i]

Вот так я писал. Не знаю, о чем, не знаю, зачем.

Бросил я это дело и с минут двадцать тупо пялился в телевизор. Там сводили пары. На экране появилась героиня передачи – блондинка лет два-дцати пяти. Она любила отдых на Ибице и яркое солнце Аппенин, искала она мужчину, любящего домашний уют. Просто охренеть и не встать. Я обожаю Ибицу и Мохито, а еще я романтик, выходи за меня замуж, если ты из Мила-на, я тебя уже люблю.

Фальшивые скоты! Мерзость просто!

Такая тоска опять нашла.

Чтобы жить хорошо, нужны деньги. Нужна успешность, надо быть ус-пешным, все хотят быть успешными,… и я хочу. Все определяют деньги, бла-госостояние, количество денег. Бесперспективный я, нет у меня денег. И вез-де какие-то контрактные взаимоотношения. Ты мне - я тебе. Удачная партия, детей не планируем - причем здесь любовь? Стоп! Или как у меня во дворе…. Так мерзко стало, мерзко и тоскливо, вообще пипец.

Потом выпил еще пива и мое сознание стало со мной шутить.

Перед глазами предстала сцена – Артур или какой-нибудь другой бык (он просто виделся мне качком без лица, просто кто-то здоровый), встает с крова-ти одевается и уходит, а Настя встает, кое-как причесывает волосы, идет на кухню, берет недопитую вчера огромную бутылку пива, наливает стакан, вы-пивает. Потом, одевшись, наливает еще и ходит по комнате, просыпается ее подруга и они весело обсуждают события прошлого вечера. Затем начинает кричать ребенок и Ксюша с проклятиями идет укачивать его.

Плохо или хорошо - крики с улицы отвлекли меня от этих горячечных фантазий. Не крики, а какой-то протяжный вой: «Я ноооооогуууу сломалааа-аа!!!».

Подошел к окну, смотрю.

Кричала пьяная Надя, упавшая-таки со скамейки. Лежит на разбитом асфальте, как мешок, и орёт без умолку.

Орёт Наденька, орут бабки, визжат дети. Крики, крики, крики…

- У меня инфарт! Ааааааа! - не унималась пьяная тварь.

И от Адольфа, за стеной – какая-то нацистская муть. Под рев музыки ка-кой-то урод пропитым голосом вопит – «Мы русы, мы атланты, мы боги!». Или что-то в этом роде.

Ушёл в кухню. Налил стакан пива. Тут решил позвонить Насте.

Некоторое время здравый смысл ещё сопротивлялся. А потом…

Как-то против своей воли получилось. Вроде и я звонил, а вроде и не я. Просто подошел и набрал номер. Раз пятьсот я пытался бросить трубку, пока там играла какая-то раздражающая музыка, и раз пятьсот давал ей еще пару секунд.

- Алло! Привет! - раздался в трубке голос Насти.

А я, дебил, молчу. Не знаю, что сказать. Ненавижу себя, ненавижу. Ни одного слова не подобрать, зачем я вообще звоню?

«У меняяяя инфарт! Спасиииииите! Ууууууу…» - несся с улицы визг.