— К сожалению, это очень трудно, дорогой мой… более того, невозможно: сейчас всюду идут увольнения. Adieu![1]

1881

 Перевод Б. Гейгера

 В Челто, в Майорноке и в Бодоке распространился вдруг вздорный слух, будто знаменитая шуба старого Фильчика — не что иное, как плод пустого воображения! Дескать, старик лишь тешит себя мыслью о ней, разглагольствует и бахвалится, хотя никакой шубы у него нет и, вероятно, никогда не было.

А между тем шуба у этого старика все-таки была. Жители Гозона — ибо Фильчик переселился к нам с противоположного берега Бадя — отлично ее помнят, в особенности те, что постарше.

Это было великолепное произведение скорняжного искусства: желтая шуба, длинная, с широким воротником из черной овчины, с обоих концов которой вместо кистей свисали натуральные бараньи ножки с копытцами, скрепленными между собой двумя красивыми серебряными пряжками. А внизу на каждой поле были вышиты блестящим гарусом зеленые тюльпаны. Чуть повыше красовались птички с ярким, преимущественно красным оперением, и на спине расположился целый город Мишкольц, с бесчисленными домами и всеми своими церквами; на одной из колоколен восседал даже кальвинистский петух *.

Словом, шуба эта являлась настоящим шедевром, на создание которого скорняк не пожалел ни труда, ни материала.

Да ведь и делал-то ее не Мочик из Гозона, а самый прославленный скорняк города Мишкольца. И была эта шуба такой длинной, что подверни ее Фильчик хоть на пол-локтя, и тогда это девятое чудо света подметало бы землю. Одним словом, по сравнению с ней даже шуба русского царя — обыкновенная ватная душегрейка.

Но каким бы достопримечательным одеянием ни являлась эта шуба и как бы ни кичился ею Иштван Фильчик, железные клыки неумолимого времени не пощадили и ее. Они обошлись с ней столь же бесцеремонно, как если бы она была лишь зимней бекешей студента-правоведа, сына местного нотариуса. Вышивка выцвела и стерлась, а желтая кожа загрязнилась и засалилась. Да и моль основательно над ней потрудилась, особенно безжалостно расправившись с подкладкой и воротником.

Но Фильчик, подобно влюбленному мужу, который не замечает, как постепенно увядают розы на щеках его жены, хотя своею же рукой срывает один за другим их нежные лепестки, не видел этого печального разрушения. Поношенная шуба неизменно представлялась ему по-прежнему добротной, и его обычная присказка: «Надену-ка я шубу!» — никогда не утрачивала горделивого оттенка.

Зимой и летом шуба висела на большом, начищенном до блеска гвозде, чтобы хозяин, сидя за сапожной колодкой, мог всегда иметь ее перед глазами и на нее поглядывать.

Но, по правде говоря, старый Фильчик не слишком-то много сидел за своей колодкой. Недаром прозвали его в насмешку «божьим сапожником»: собственно, у него и не было других клиентов, кроме господа бога.

Старик был малость с ленцой. Если он порой и тачал кому-то сапоги, то делал это как бы из милости. И люди не слишком беспокоили его заказами, тем более что он частенько бывал попросту груб. «К чему мужику сапоги? Ходили бы босиком!» — говорил он случайным заказчикам.

Человек угрюмый и неприветливый, старый Фильчик не любил никого и ничего, кроме своей шубы.

В самом деле, можно ли вообразить большую жестокость, чем та, которую он проявил к своей единственной дочери Тэрке!

А чем она, в сущности, провинилась? Отец собирался насильно выдать ее замуж за хромого мельника из Чолто, — а уж это было все равно, что посадить в один горшок резеду с крапивой.

Не удивительно, если Тэрка предалась печали, сердечко ее сжалось, головка закружилась, а ножки невольно сделали ложный шаг: ушла она из отчего дома, сбежала с молодым исправником.

Провинность, конечно, немалая. Но молодость всегда опрометчива и склонна к увлечениям. За этот проступок весь род людской, быть может, имел право бросить в нее камень, но, уж во всяком случае, не родной отец.

С той поры старик сделался еще более лютым и мрачным. И когда спустя некоторое время Тэрка с выражением раскаяния на лице наведалась однажды домой, ища примирения с родителем, старый Фильчик отвернулся от нее и хмуро пробурчал:

— Я вас знать не знаю, барышня.

Затем, сняв с гвоздя шубу, он покинул дом и возвратился лишь тогда, когда уехала дочь.

После этого бедняжка Тэрка никогда больше не осмеливалась заглянуть домой. С тех пор она видела своего отца всего только раз, проезжая с исправником в коляске через деревню. Фильчик понуро брел к корчме «Белая рубашка», когда дочь из экипажа крикнула ему вслед:

— Отец, дорогой отец!..

Старик поднял глаза, почтительно и торопливо снял шапку и, не проронив ни слова, зашагал дальше. Что и говорить, в груди у этого человека было не сердце, а камень!

Все жители Майорнока, побывавшие в доме исправника, наперебой рассказывали, как хорошо живется Тэрке Фильчик. Ну прямо настоящая барыня! Все какие ни есть барские привычки усвоила, голубушка! А уж какой почет и уважение оказывают теперь нашей деревне! О чем бы ни спорили окрестные деревни, майорнокцы всегда выйдут правыми. Не преминули сообщить старику и то, что дочь шепотком просила передать ему: навестил бы, мол, ее родимый батюшка, за ним и бричку, дескать, пришлют, на шелковые подушки посадят. Палинку с медом будет он пить хоть днем, хоть ночью, во всем окажут ему почет и всяческое уважение. Сам господин исправник охотно пожмет ему дружески руку… Пусть только отец приедет как можно скорее, Тэрка ведь не смеет больше посетить родной дом.

Но старый Фильчик был неумолим.

А между тем, будь у него побольше ума, старик мог бы не только изменить к лучшему собственную судьбу, но и заложить на веки вечные основы благоденствия благородного селения Майорнок.

Ибо — но пусть уж это останется между нами! — во всей округе нет более захудалой деревеньки, чем Майорнок. Жители его самые что ни на есть жалкие горемыки. А главное, нет здесь ни единой мощеной улицы. Нет и мостика через речку, нет даже домика под сельскую управу.

Да и что тут удивительного! Ведь комитатские господа еще никогда не заводили себе любовниц в Майорноке, а дороги-то они наказывают прокладывать лишь в том направлении, куда сами частенько хаживают. Взять, к примеру, большак, что ведет к селению Чолто — шоссе там ровное, гладкое, как хорошо обструганная доска. Прибадьё может благодарить за это красавицу Эржебет Битро, а Каранчалья должна петь хвалу белому как сливки, личику статной молодицы Вер.

Что ни говорите, уж так устроен мир: прелестное личико женщины может и всей округе придать более привлекательный вид.

А вот Майорноку все не везло!

Говорят, младший комитатский инженер, наносивший на карту селения комитата, вовсе не обозначил на ней Майорнок. Тогда почтенные местные чины и дворянство будто бы обещали целых сто восемьдесят форинтов соседнему комитату Хонт, лишь бы тот признал эту деревеньку своей. Но почтенным соседям она не нужна была даже с приплатой. В самом деле, зачем благородному комитату терпеть из-за этого Майорнока позор и насмешки!

Но стоило бы Фильчику захотеть… и дорога в Майорнок была бы проложена; может, даже сплошь из одного красного мрамора!.. И все чувствовали бы себя счастливыми. Однако башмачник решительно отверг возвышенные порывы господина исправника, хотя не мешало бы старику на склоне лет капельку понежиться в довольстве и достатке. Что до земных благ, то «божий сапожник» жил весьма скудно. И вот уже одна из серебряных пряжек пожелала покинуть шубу, перекочевать в корчму «Белая рубашка». Там и лежит она с тех пор в комоде корчмаря Саля. Впрочем, не для того звался старый Фильчик «божьим сапожником», чтоб этот всемогущий клиент не помог ему в минуту самой большой напасти. Вдруг стали приходить Фильчику по почте анонимные письма, отягощенные то десяткой, то двадцаткой, а то и полсотней форинтов. Обычно в этих письмах сообщалось, будто какой-то неведомый старый должник, внезапно разбогатевший, возвращает ему должок с выражением горячей и глубокой признательности. Немало все же честных людей на белом свете!