«Вот сейчас придет министр!»

Вижойи спохватывается и сам у себя просит прощения:

— Пардон! Ведь тут министр финансов будет завтракать.

Он вскакивает с места и подходит к соседнему столику, где не так бела скатерть и где депутаты различных ориентации истребляют красное вино, ветчину или шерри в зависимости от того, какова их политическая позиция.

— Я спутал столы. Ох, уж эта моя проклятая близорукость…

— Не кляни ее, милейший Вижойи, — говорит один из членов правительственной партии, — ведь она-то и сделала тебя нашим лидером.

— Да, но я только что сел туда, где…

— Да, да, где будет завтракать министр.

— Ах, эти конфетки! Отвратительно! Душек * когда-то курил коротенькие сигары, — говорит кто-то из тех, со смешанными взглядами.

— И каждый день устраивался у кого-нибудь завтракать, чтобы не тратить на это государственные денежки.

— Да, то был Душек! Великий Душек. Звезда Душеков закатилась, господа! Теперь настала эпоха конфеток.

— Конфеток? — взвизгнул один из крайних левых. — Эти конфетки надо бы раздать плательщикам налогов, а сборщикам оных — мышьяк.

— В этом заключается твоя программа?

— На этом основании я избран.

Но тут бесшумно входит министр. Настает глубокая тишина. Ковер заглушает шаги министра и мягко шелестит: «Его высокопревосходительство пришли завтракать».

Мухи, привлеченные запахом молока, шаловливо кружат над столом и жужжанием подбадривают друг друга: «А ну-ка, братцы, позавтракаем вместе с министром».

На губах мамелюков появляются приятные, почтительные улыбки, с лиц крайних стирается гримаса недовольства, кругом сплошное благодушие, в окно светит солнышко, синие глаза Гебы за буфетной стойкой сияют чарующим блеском, куски масла тают, сельди и сыры распространяют пикантный аромат — все-все преисполняется торжественностью: министр финансов завтракает!

Его высокопревосходительство усаживается, стул, пискнув под ним, как бы благодарит за оказанную ему великую честь. Перед министром появляется ветчина. Как жаль, что бренные останки покойной свиньи не способны уже почувствовать выпавшее на их долю счастье!

Министр ест мало и изящно. Нож и вилка не без шика задевают порою друг друга.

Первый кусочек сопровождается небольшим глотком вина…

Опять кусочек, еще один… затем глоток… Его высокопревосходительство отсутствием аппетита не страдает.

Меж тем в зале заседаний ускорили темп. Ораторы сокращают свои речи. Да и к чему вся эта говорильня! И так-то результата никакого, а тут даже не обозлишь никого, рассказав, как маются налогоплательщики. Ведь министра финансов нет в зале. Министр финансов завтракает.

Дверь буфета открыта. Туда видно, и оттуда видно. По коридору с убитым видом прохаживаются два депутата из Трансильвании. Они как раз обсуждают массовую эмиграцию секеев *. Ужасное положение… ведь бедные секеи голодают.

— Тсс! Не так громко! Дверь открыта, а там завтракает министр финансов!

1883

Перевод И. Миронец

— Пусть войдет следующий свидетель!

Полицейский втолкнул в дверь долговязого детину, перепоясанного широким ремнем с пятью щегольскими пряжками. На плечи его был наброшен расшитый белый сюр, новенькие постолы с белыми шнурами красовались на ногах.

Ого, да ведь это же словак-сторож господина Иштвана Мачкаши, тот, который сцапал меня в студенческие годы, когда я охотился на их кукурузном поле!

Перед моими глазами поплыли зеленоватые круги. Я забыл, что сижу на судейском стуле. Да оно и не удивительно: ведь мне было всего двадцать три года. Вспомнилось возмущение, которое я почувствовал, когда он отобрал у меня сумку с патронами. Пять лет уже тому, но один взгляд, брошенный в лицо сторожа, сразу развеял золу времени, и жажда мести с прежней силой закипела у меня в жилах. Пять лет назад я был этакий тщедушный паренек, и когда он меня толкнул, голова моя закружилась и я навзничь упал на землю.

— Имя? — спросил я глухо.

— Михай Врана, ваш покорный слуга, — почтительно ответил великан.

— Подойди ближе.

Он приблизился робко, торжественно, ступая, точно в церкви. (Небось дома, на хуторе у себя, ты не трусил, держался грубо и отчаянно, не так ли?)

— Сколько тебе лет?

— Двадцать девять.

— Женат? Дети есть?

— Не женат.

— Судимость имеешь?

— Никак нет.

(Нет — так сейчас получишь. Уж как-нибудь у нас имеются на то свои испытанные методы.)

— Михай Врана, ты вызван в качестве свидетеля по делу Дюрдика против Мачкаши и под присягой ответишь на задаваемые вопросы.

— Слушаюсь, — тихо сказал Врана, пригладив назад длинные соломенные волосы.

— Да ты как будто выпивши?

— Никак нет.

— А мне что-то кажется… Ну-ка, подойди поближе. Дыхни! Это «дыхни» было нашей личной властью, которая уже не входила в компетенцию вице-губернатора и которую исправник также передал нам, присяжным, для потехи.

Врана дыхнул на меня. Дыхание у него было такое чистое, как у новорожденного младенца, водкой и не пахло. Но все одно: погибать Вране!

— Андраш! — позвал я полицейского.

— Что прикажете, господин присяжный?

— Отведите, куда следует, этого пьяного молодчика, пусть проспится до завтрашнего утра.

Врана клялся-божился, что неделю уже в рот не брал хмельного, но кому подашь на обжалование! Королевский апелляционный суд далеко, на него не дыхнешь.

Так и отвели Врану в темницу при малом здании комитатской управы.

— Следующий свидетель!

До самого вечера я был занят делом Дюрдика. Ибо правосудие было вверено нам, молодым, легкомысленным людям.

Нашего почтенного вице-губернатора интересовала только административная сторона комитатской деятельности, но и здесь он, по-видимому, избрал одно: решил оберегать пьяных — и в этом отношении был непревзойденным специалистом.

Если перила мостов оказывались подпорченными, он раздраженно кричал: «Немедленно починить! Ведь, чего доброго, какой-нибудь подвыпивший человек, проходя тут, свалится с моста». Если в сельских местностях из вентиляционных отверстий каретных сараев по старинушке высовывали оглобли повозок, и это ему не давало покоя: «Отпилить оглобли, а то, неровен час, какой-нибудь бедняга пьяный расшибется о них». Если во дворе малого здания управления комитата, где была ваша канцелярия, сдвигалась с места каменная плитка, старик тотчас же замечал это: «Почему не положите туда новый камень, — ну, как оступятся присяжные, когда ночью под хмельком домой будут идти!»

Трезвые люди не занимали его, равно как и правосудие. Трезвый человек пройдет и по плохой дороге, зачем ему новая дорога и новый мост?

Затевающий тяжбу человек тоже не достоин особого внимания. Он сам на беду напрашивается, зачем же его избавлять от нее?

Подобным образом рассуждал и я, и в упомянутый день, швырнув папку с делом Дюрдика на стол, я с моими веселыми приятелями отправился за город на ближайший пляж, решив продолжить работу утром.

Однако кутили мы так славно, что из одного вечера вышло два вечера, ну еще и день между ними.

О деле Дюрдика я и не вспомнил, зато вспомнил — да так и обомлел с перепугу — про Михая Врану.

Несчастного Врану я еще позавчера велел посадить под замок. С тех пор он не ел и не пил, — стало быть, уже умер.

— Эй, кучер, немедля запрягай и во весь дух летим в город! Друзья пытались меня удерживать, не понимая, что это со мной стряслось.

Должно быть, выглядел я устрашающе, с бледным лицом, с остекленевшими глазами, растерянным взглядом.

— Оставьте меня в покое, мне надо в город, любой ценой в город.

Старый архивариус окинул меня взглядом…

— Понятно, domine spectabilis[2], лунный свет, полночь, нетерпение… не сойти мне с этого места, если здесь не замешена молодушка.