Свояк-барон, этот неисправимый болтун, хоть снизошел до разговора с Молнаром, но каждое его слово кусало, жалило бедного родственника.

— Итак, делимся, стало быть… Достанется всем вдоволь. Гм. А? У вас будет иметь много деньги, понимайт. Неrr von[12], как сказать — Ковач.

— Моя Фамилия Молнар.

— Ну, все равно. Also[13] Молнар… Что делайт ви, приятель, с теми много деньги? А? Что?

Пал Молнар окончательно вышел из себя.

— Я вам не приятель, слышите?

— Quel diable![14] А почему?

— Потому что обезьянам я не приятель.

Графиня Боришка поняла, что надвигается беда. Она бросилась к мужу.

— Пали, голубчик, не пугай меня, не горячись.

— Я этого не потерплю. Отойди.

Молнар шумно дышал, в висках у него стучало, он весь дрожал. Хотел оттолкнуть от себя жену, но она обвила его шею руками и, краснея, прошептала:

— Не серди маленького, что сейчас в пути. Сделай это ради него, пропусти все мимо ушей. Ты знаешь ведь, что сказал доктор: малышу очень вредно, если я пугаюсь.

Услыхав это, Пал Молнар взял себя в руки. Тот, кого они ждали, был важной персоной; еще не явившись, он уже повелевал ими. Пал Молнар даже улыбнулся, правда с горечью. А свояк-барон так расхохотался, что ноги его стали выделывать польку. Он раскачивался вправо-влево, как пьяный комар.

— Ха-ха-ха! Horst du, наш милашка! Ein Cavalier[15].

«Наш милашка» зевнул, затем послышалось какое-то невнятное клокотание, впрочем, нельзя было понять, кто тявкнул: маленький мопс или он сам.

Но Молнар уже был застрахован от новой вспышки: накопившаяся в нем ярость, которой жена не дала волю, толкнула его к внезапному решению, и он, взяв шляпу, удалился из залы.

Кучер не успел распрячь на дворе лошадей, как вдруг услыхал голос хозяина:

— Марци, запрягай!

— Кони еще не кормлены, ваша честь.

— Все равно запрягай!

На террасе адвокаты покуривали большие пенковые трубки с разукрашенными чашечками (в то время сигар еще почти что и не было) и спорили. То была проба сил перед предстоящим великим сражением, когда прочтут завещание и начнут распределять движимое, а быть может, и недвижимое имущество.

Молнар Левелекский жестом подозвал своего поверенного Петера Мали. Фамилия Мали была весьма удобной для адвоката: когда верховодили венгры, он ударение ставил на «а», на конце же писал «ипсилон», и тогда фамилия звучала по-венгерски: Мали; когда же венграм приходилось худо (а это бывало всего чаще), он переносил ударение на «и», и получалось Мали, что по-словацки значит «маленький».

— У тебя доверенность в порядке? — спросил его Молнар. — А то я уезжаю.

— Теперь? Куда? — недоумевал адвокат. — И не станешь ждать раздела?

— Нет, это ведь может затянуться на несколько дней.

— Скорей всего.

— Ну так вот, а я больше ни часу не намерен находиться под одной кровлей с этими негодяями. Тебя же я оставляю здесь, веди дело по своему усмотрению.

— Что-нибудь случилось?

— Нет. Просто я передумал. Переварить сразу трех магнатов слишком жирно для меня. Я пришлю тебе свои распоряжения, откуда — еще сам не знаю. Во всяком случае, я тебе напишу, и ты поставить меня обо всем в известность.

Мали подумал с минуту, затем начал рассуждать в присущей ему манере:

— Оставаться тебе здесь действительно нецелесообразно, во-первых, потому что погода стоит чудесная и ехать нынче — одно удовольствие; во-вторых, ты мягкосердечен и податлив, и тебя непременно обведут вокруг пальца твои своячки; в-третьих, тебе не под силу общество трех магнатов, с прибытием же исполнителя по завещанию, графа Дешевфи, их будет четыре; в-четвертых, у меня хватит пороху переговорить хоть двадцать графов; в-пятых, ты только мешал бы мне своим присутствием, поскольку, встретясь с известными махинациями, я вынужден буду прибегнуть к таковым сам; в-шестых…

— Брось ты все это к черту! Если бы у тебя не было про запас ни одного довода, я все равно бы уехал.

Но помешать Мали в перечислении хотя бы двадцати доводов было невозможно. При составлении самого простого документа, скажем, иска об уплате долга при наличии расписки, подтверждающей справедливость требования, он исписывал целые страницы, доказывая, что все это правда, ибо деньги на самом деле взяты, что это разъясняет расписка, что ответчик действительно должен, так как он сам признался в этом, что даже если бы не было контракта и ответчик не признал бы сам своего долга, то и в этом случае — и далее следовал перечень порой шестидесяти — семидесяти аргументов. Помощники вечно приставали к своему патрону с расспросами, для чего, мол, вся эта чепуха, когда и долгового обязательства более чем достаточно. «Вам, голубчики, не понять, — отвечал знаменитый адвокат с улыбкой превосходства. — Профессия есть профессия. И переливание из пустого в порожнее есть важнейшая ее составная часть. Умный юрист не должен оперировать одними лишь умными аргументами, он должен подходить к любому вопросу с мыслью о том, что судьи — превеликие ослы».

В коридоре слонялся лакей, преданно служивший покойному графу. Молнар знал его еще со времен Пожоня.

— Войдите, Янош, туда, к ним, и шепните моей жене, чтобы она вышла на минутку, я жду ее в парке.

Молнар пожатием руки простился с адвокатом, который был когда-то его школьным товарищем в Лопюнце.

— Теперь ступай и продолжай диспут со своими коллегами, а я должен переговорить с женой.

— Когда же мы встретимся? — спросил юрист.

— Когда-нибудь, — ответил он с загадочной улыбкой. — Ты обо мне еще услышишь.

С этими словами он направился в парк. Был конец лета. Листья деревьев, пожелтев, вяло обвисли. Листва на алфёльдской низменности умирает несколько иначе, чем растительность горных мест; одну убивает губительное дыхание жары, другую — колючий осенний иней. Ну да растениям-то это все равно. Парк был хорош, он славился на весь комитат. Нельзя было угадать: человек ли посадил его при замке или замок построен в дикорастущем лесу. Кусты, травы и стебельки цветов сплошь оплетала паутина, будто шаловливые феи побывали тут и тонкими шелковыми нитками скрепили, соединили все, что жило и цвело, чтобы дед Мороз мог потом все сразу взвалить на плечи и унести с собой.

На крыше кегельбана громоздилось похожее на казацкую папаху аистово гнездо, откуда колючками торчали во все стороны ветки. Аистиха уже вырастила в нем своих птенцов и как раз теперь спускала их на землю, чтобы научить ходить и летать — а там и в путь. Да, они ведь тоже собираются в дорогу. Молнар вздохнул. Ну вот они-то почему улетают? Так нужно?..

По ветвям пробежал ветер… они зябко вздрогнули, роняя тысячи листьев. Да, и листья улетают, уходят. Аистиха по одному стаскивала в клюве своих малышей, и, чтобы перенесенный вниз не мог убежать, пока она поднималась за следующим, мать укладывала его спинкой на траву. Опрокинутый и неловкий, он барахтался и кувыркался, но перевернуться не мог. Материнская любовь даже в этих узеньких птичьих головах, лишенных мозговых извилин, взращивает хитроумные выдумки.

Пал Молнар задумался. Эти хоть родились тут! Он думал о своем ребенке, о том маленьком странничке, что уже в пути.

Послышались шаги графини Боришки. Тук-тук. Как странно гудит земля. Тсс! Она будто говорит что-то. А ведь у Боришки такие маленькие ножки, что земля, наверное, и не чувствует их. Тук-тук, тук-тук. Земля, казалось, говорила, и Молнар понимал ее. Остаться уговаривала или жаловалась? Все равно: он уедет! Так надо.

— Что прикажет мой властелин?

Она шаловливо, по-девичьи, поклонилась, как учили монашки, у которых она воспитывалась, хоть ей теперь это было нелегко. Зато улыбка в синих глазах осталась прежней.

— Вынеси мантилью, Бири, и все свои вещи, мы едем.