— Да казне их сбагрил, с рук на руки, чтобы теперь государство их кормило. Одна — телеграфистка, другая — на почте.

— Бедные малютки! — вздохнул я.

— Ты бы лучше государство пожалел, — заметил мой собеседник.

Он, должно быть, имел в виду, что сожаления достойно государство, с которым воюют его граждане. Против которого вечно строят козни и которое все от мала до велика на каждом шагу обманывают без зазрения совести.

После щедрого угощения Криштоф распорядился, чтобы каждого из нас отвезли на станцию к отходу нужного поезда.

Гусар, сидевший на козлах, курил контрабандный табак, я уловил это, так как ветер относил дым ко мне; в рукаве сермяги кучера трепыхалось что-то живое, и он признался, что везет пару цыплят живущей в городе матери, а прячет их, чтобы объегорить таможенников и не платить пошлину. А рядом со мной почтенный старец, какой-то родственник семьи Хеттеши, всю дорогу цитировал Священное писание, подбирая аргументы против устремлений государства. Интересно, чем же провинилось перед ним государство, что он так сердит на него? Да нет, ничем. Оно предоставило ему целый доминиум. Ибо этот сидевший справа от меня старик был епископом, и знакомил он меня с содержанием своего очередного пасторского послания.

— Бедное государство! — вслух пробормотал я и вздохнул. Легкую повозку тащили две понурые черные лошаденки.

Мне показалось странным, что господин Криштоф велел запрячь этих двух не слишком представительных кляч именно в ту бричку, которая везла епископа.

— Не ломовые ли они, часом? — спросил я возницу.

— Нет. Солдатские, — ответил он равнодушно.

— Очень уж худые, — добавил я.

— Они лучшего корма не заслуживают, — пояснил он. — Едва начинается страда, казна, как правило, забирает их; а мы что же, только корми?

— Все-таки это возмутительно, — взорвался вдруг епископ, — что государство так обманывает своих граждан!

Ох-хо-хо, значит, и государство туда же? Война, стало быть, обоюдная. Ну конечно! Борьба идет по всем линиям, и каждый старается свалить тяжесть на другого, каждый умом раскидывает: как бы противной стороне побольше навредить.

— Вы изволили что-то сказать? — спросил епископ с язвительной улыбкой, услыхав мое невнятное бормотание.

— О нет, нет, я ничего…

Я действительно ничего не произнес, но до самой станции только о том и размышлял, что прежний, давний мир все-таки был искренней и лучше.

Тогда венгерский дворянин сам содержал своих обедневших родственников, и государство тоже само кормило своих лошадей.

Наиболее ярким представителем когорты обедневших родственников был у нас Фили Лендел. Помню, когда я был еще мальчонкой, мы так и звали его: «Дубль поляк».

Это был могучий красивый человек, которого природа наделила чудесной силой. Он с такой легкостью раскусывал серебряные монеты, с какой иной — кукурузные зерна, но, поскольку сребреники для этого номера водились у него редко, он к восторгу зрителей разгрызал старые постромки; и еще мог он своими ручищами остановить разъяренного быка: ухватит, бывало, за рога и скажет: «А ну, постой, непутевый!»

Для чего наградила природа этой огромной силой Фюлёпа Лендела — кто знает? Видимо, хотела зарыть ее, как иной раз человек зарывает свое сокровище в укромном местечке, где никто его не найдет… Фили никогда не работал и никогда ничего не подымал, кроме стакана за столом в доме, куда забредал в гости.

А не работал он, вероятно, потому, что ему не хотелось. И это, по-моему, тоже было предопределено самой природой. Захоти мать-природа, чтобы Фили работал, она привила бы ему тягу к труду. Но природа не хотела этого.

Глупые это рассуждения, будто каждого нужно обучить чему-либо и для чего-либо использовать. Разве же из каждого дерева, что растет в лесу, непременно надо выстрогать какое-то орудие?

Это стоит делать лишь из тех стволов, которые уже на корню просятся в дело. Ведь оно, дерево-то, нужно еще и для того, чтобы белочка по нему бегала вверх и вниз. Нужно хоть немного веток и на то, чтобы было где птичке свить гнездо, и на то, чтобы странник молодой котомку, а паучок паутинку свою мог повесить. Словом, всякие нужны деревья. И такое дерево должно быть в лесу, которое даже этой роли не играет. Существует — и все тут. Оно вырастет, будет шептать, шуршать, кланяться век-другой, затем труха его снова смешается с землей. Те силы и соки, что оно вытянуло из нее, возвратит собственным же распадающимся телом. И в конце концов все так получится, будто ничего и не было… И дерево не в убытке, и земля не в убытке.

Я никогда не судил строго бедного Фили. Тем не менее еще ребенком подметил какую-то странность его положения; помнится, я как-то спросил у матери, чем занимается дядя Фили.

Мать моя рассмеялась:

— Дядя Фили просто родственник.

— А это хорошая служба? — не унимался я.

— Как тебя, сынок, понимать?

— Ну, родственник — это какая служба: конная или пешая? (В моем представлении служба имела в то время лишь эти две разновидности.)

— Это зависит, сынок, от того, с кем он состоит в родстве.

— А с кем в родстве дядя Фили?

— Со множеством отличных фамилий: с Редеки, Ласли, Хеттеши, Хайду, Вайда, Лискаи.

— Но с королем-то небось не состоит?

— Оставь, дурачок, у нас и короля-то нет.

— А почему нет?

— Ты еще мал, тебе этого не понять!

Но я все цеплялся за эту тему, как щенок за кость.

— И с нами он тоже состоит в родстве?

— С нами нет.

— А почему нет?

— Потому что он в родстве с более знатными семьями.

— А как можно узнать, мама, которая семья знатней?

— По титулу, ну и по тому, как живут. Кроме того, звучание фамилии говорит о многом.

— Странно! Значит, знатность можно различить ухом?

— Не только. Есть еще и другие признаки. Отец Фили например, был королевским советником, мать — тоже знатная дама. Ты еще немало услышишь о них.

Я, действительно, немало слышал потом о советнике Михае Ленделе-Будетинском, который, будучи человеком бедным, арендовал имение как раз в Видолье у Хеттеши, отца моего друга Криштофа; там он жил-поживал на какую-то годовую ренту вместе со своей женой, дамой с изысканными манерами и пудреной прической, той самой, чья младшая сестра была фрейлиной при дворе герцога ангальтского.

Многочисленные родичи жили меж собой даже дружней обычного, так как совместно вели серьезную тяжбу против герцога Эстерхази из-за одного имения. Дал бы бог выиграть им дело!

У советника и его жены средства были в обрез, но пускать пыль в глаза они умели. Сородичи гордились ими и носили их на руках. Еще бы! Ведь это не кто-нибудь, а советник, имеющий, помимо всего, супругу, которая приходится родной сестрой придворной даме. Шутка сказать! Но, надо отдать справедливость, они тоже были привязаны к своим родственникам и без конца гостили у них. Так и кочевали от одних к другим, таская за собой и своего Фили. У них самих, в Видолье, родственники собирались отобедать лишь один раз в году: в день святого Михая. Зато в этот день семья советника устраивала пир на славу, и родне было о чем толковать потом. Кто да где сидел. Что было на первое, второе и третье — и так далее. Под каким соусом подавалось то или иное блюдо. Как были сложены салфетки.

По этому затем равнялась вся округа, это задавало тон. А распределение мест за столом! Сколько вызывало оно горечи и обид! Ибо место, полученное за столом у советника, имело большое значение. Если, например, госпожа Редеки сидела на одном из главных мест, то целый год она была законодательницей везде, куда бы ни являлась. Таким образом классификация, даваемая советником и его супругой, тотчас же принималась, и с нею все считались. Так что праздник святого Михая был днем чрезвычайно значительным, желанным, заманчивым и в то же время ужасным, ввиду полной неопределенности. Хорошо тому, кто сидел ближе к хозяйской чете, чем в прошлом году, но если кого-то отодвигали дальше — это означало крах для него. Весь комитат шептал ехидно, что семейство таких-то или таких-то пошло на понижение.