Ты оставил нас в вагоне, где были граф, графиня, Дандре и я. Кроме нас, четырех разумных животин, в этом же вагоне ехали животные, подвластные инстинкту, два младших брата, два кандидата в люди, как называет их наш дорогой добряк Мишле, две собачки, откроемся, наконец: Душка ― Petite Ame и Мышка ― Petite Sourie. Шарик ― на коленях Луиз. Синьорина ― в своей корзинке. Черепаха ― в коробке из-под варенья. Ни Шарика, ни Синьорины, ни Черепахи власти не заметили. Все трое проскочили контрабандно. Только Душка и Мышка имели право открыто показаться с билетами на ушах, как студенты в дни премьер в театре «Одеон».

По пожеланию графа и графини, вокзальный служащий от собачьего департамента, после предъявления билетов на Душку и Мышку, не стал чинить никаких препятствий, чтобы впустить их к нам в вагон вместо положенной изоляции в боксе.

Нужно принять к сведению, что мы целиком оплатили вагон, где находимся, а также оба соседних. Сопровождающий меня Муане, который прибыл прямо из Марселя, чтобы отправиться в Санкт-Петербург, едет с доктором, педагогом, магом и маэстро в переднем вагоне относительно нашего. Мадемуазель Элен, мадемуазель Аннетт, Саша, Аннушка и Луиз ― в вагоне за нашим. У них находятся Шарик, Синьорина и Черепаха. Миссам поехал вперед, чтобы организовать нам хороший завтрак в Кельне. Симон и два писателя едут, не знаю, где.

Наступила удушающая: жара. Но Дандре, человек необычайно предусмотрительный, распорядился приготовить три корзины: одну с шампанским и водой со льдом; другую с жареными цыплятами, крутыми яйцами, колбасами и бордоским вином; третью, наконец, с фруктовой коллекцией винограда, персиков, абрикосов и миндаля.

Не спеши жалеть нас, друг мой, прибереги свое сострадание до того времени, когда я буду путешествовать по Волге, когда стану лагерем в донских степях.

На станции Понтуаз ужинали, на станции Грий выпили содовой, в Компьене заснули. Ты знаешь, как сплю я во время езды по железной дороге, и, значит, не удивишься, если не поведаю тебе никаких подробностей, как спят другие. Я был разбужен служащими бельгийской таможни, их словами, произнесенными по-французски, знакомыми тебе:

― Всем пассажирам пройти в таможню; ничего не оставлять в вагоне; как вам известно, все подлежит досмотру.

Это предложение подтвердил мне текст большого плаката в самом здании: «Здесь подвергаются досмотру все вещи без исключения, кроме одежды на пассажирах».

Мое имя, оттиснутое на дорожном сундуке и саке с постелью, произвело свое обычное впечатление: удовольствовались только спросить, не имею ли чего заявить, и, после моего отрицательного ответа, таможенник шлепнул печать на мой багаж, не менее таинственную, чем иероглифы, разгаданные Шамполионом, изволив сказать:

― Пропустите к выходу месье не только с вещами, которые он носит, но также с вещами, которые он несет.

Для этого достаточно просто печати, и я вынужден предположить, что язык таможни так же прекрасен и емок, как турецкий Мольера, позволяющий при малом количестве слов в нем говорить о многом.

Часом позже мы снова были в вагоне и покатили к станции Экс-ла-Шапелль. Все шло хорошо до станции Вервье, то есть до прусской границы.

Там начались наши мытарства или, скорее, мытарства Дандре. Там в дверях возникло явление, чтобы спросить наши билеты. Дандре предъявил четыре наших билета.

― С вами собаки? ― спросил прусский служащий.

― Вот билеты на них, ― сказал Дандре.

Служащий окинул взглядом вагон: обе собачки ничем не выдавали себя. Он посчитал, что они в боксе, и удалился.

Раздался гудок. Поехали. На станции Экс-ла-Шапелль появился другой служащий.

― Ваши билеты, ― попросил он.

Билеты были предъявлены.

― Очень хорошо; с вами собаки?

― Вот билеты на них, ― сказал Дандре.

Ознакомившись с ними, служащий, вне сомнений, хотел уже уйти, как его предыдущий коллега, когда Душка, понимающая, конечно, что вопрос касался ее, высунулась из шалей и кружев, где она была погребена, и зевнула перед пруссаком нос к носу.

― С вами собаки! ― повторил он почти в угрожающем тоне.

― Вы это прекрасно знаете, поскольку вот они, билеты на них.

― Да, но собаки не могут находиться в вагонах вместе с пассажирами.

― Почему?

Несомненно, что мы тотчас услыхали бы объяснение слов достойного служащего, но раздался гудок, и поезд тронулся. Еще немного пруссак оставался висеть на подножке, остервенело повторяя предписание: «Собаки не могут ехать в тех же вагонах, что и пассажиры».

Но, наконец, наступил момент, когда, рискуя прибыть в Кельн, как ты ― в Понтуаз, он вынужден был спрыгнуть.

На протяжении всего перегона наш разговор вращался вокруг одного и того же: «Почему в Пруссии собаки не могут ехать в тех же вагонах, что и пассажиры, а во Франции могут?» Никто из нас не был достаточно силен, чтобы решить этот вопрос. На первой же станции, едва мы остановились, на подножку вскочил железнодорожный служащий. У него был вид бешеного.

― Собаки! ― заорал он.

Тратить время на наши персоны перестали совершенно.

― В каком смысле, собаки?

― Да, с вами собаки.

― Вот билеты на них.

― Собаки не могут ехать в тех же вагонах, что и пассажиры.

Сейчас мы все же услышим разгадку.

― А почему? ― спросил Дандре.

― Потому что они могут стеснить пассажиров.

― Это не тот случай, ― на великолепном немецком сказал граф, который впервые взял слово, ― потому что собаки наши.

― Это ничего не значит, они могут мешать пассажирам.

― Но, ― настаивал граф, ― если нет других пассажиров, кроме нас?

― Они могут стеснять вас.

― Они нам не мешают.

― Такова инструкция.

― Пусть так, если есть другие пассажиры; но она ни при чем, когда вагон целиком оплачен собственниками собак.

― Такова инструкция.

― Это невозможно, чтобы инструкцию доводили до такого абсурда. Идите за начальником вокзала.

Служащий побежал за начальником вокзала. Тот появился. Усатый, с крестом и тремя медалями.

― С вами две собаки? ― спросил он.

― Да.

― Нужно отдать собак, их поместят в специальный бокс.

― Но мы вас пригласили как раз потому, что хотим оставить собак при себе.

― Невозможно.

― Почему?

― Потому что собаки не должны ехать в тех же вагонах, что и пассажиры.

― Поясните.

― Они могут стеснить пассажиров.

― Но если пассажиры ― мы, если собаки ― наши, если вагоны нами оплачены?

― Такова инструкция. Давайте сюда собак.

Собрались уже отдать собак, как раздался гудок.

― Ладно, ладно, ― раздраженно произнес начальник вокзала. ― На следующей станции!

Мы уже порядочно отъехали, а все слышали его грозный крик: «На следующей станции!» В тревоге ожидали мы следующую станцию.

Едва поезд остановился, к нашему купе устремились двое служащих с криком:

― Собаки!

Очевидно, им отрекомендовала нас предыдущая станция. На этот раз не было возможности защищаться: один из пруссаков схватил Душку. Только Мышка исчезла, как сквозь люк провалилась.

― Вторая собака, ― кричал второй пруссак, ― вторая собака! Где вторая собака?

Раб инструкции, служащий грозился найти Мышку даже там, где прятаться ей и не снилось, когда Дандре внезапно озарило.

― Вторая собака? ― повторил он. ― Она в следующем вагоне, идите туда.

Он и, правда, бросился к соседнему вагону, несмотря на крики Луиз, схватил, где нашел Шарика, с крайней нежностью опекаемого его покровительницей, и пошел присоединить его к Душке. Пруссак выглядел радостным; он сунул Шарика и Душку в специальный бокс и вернулся закрыть дверь за Дандре, желая нам счастливого пути. На лице бравого малого было разлито блаженное удовлетворение, вызванное успокоенной совестью и довольством самим собой. Он выполнил инструкцию.

Это событие сулило нам в дальнейшем относительный покой; мы погрызли фруктов, приняли по стакану вина со льдом и уснули. На следующей станции нас разбудил резкий возглас: