Внезапно черная ночь за окнами блеснула фиолетовым огнем. Вдали глухо зарокотали раскаты грома. Ватсон заторопился к поезду, чтобы поспеть до грозы. Прощаясь с коллектором, он сказал:

— Не забывайте, что мы британцы и что Британия еще существует, чорт возьми! — и, раздувая щеки, укатил в автомобиле.

Сурама стоял один во мраке. Надвигалась гроза. Сквозь глухой непрерывный рокот грома доносились тревожные гудки автомобилей. На столе трещал телефон. Все четыре решетчатых окна ежеминутно вспыхивали на стенах огненными оттисками.

Но одно видение стояло перед ним бессменно: черные, испуганные, молящие глаза. Это были глаза Матэ, предсмертные глаза Матэ — и глаза всей Индии, лежавшей кругом в тяжелой жажде, томлении и тоске.

Сердце его поднималось и летело над землей вместе с черным небом, полным огня. Он закрывал глаза и шептал умиротворяющие молитвы. Своего тела он не чувствовал давно.

Щелкнул выключатель, но лампочка не загорелась. Коллектор выругался и вернулся с керосиновой лампой под зеленым абажуром. Он был бледен от выпитого вина.

Зазвонил телефон.

— Алло! Это я, майор Хигльс? К вашим услугам. Вазиры? (Последовала долгая пауза). Хорошо, мы примем все меры. Если завтра скопятся демонстранты, предоставляю вам действовать… Объявите военное положение… Очень хорошо. Звоните мне, майор.

Коллектор распахнул ставни окна и снял воротник. В комнате нехватало воздуха.

— Томсон! — крикнул он. Полицейский вырос в дверях. — Хорошо, что вы еще здесь. Вы оставите арестованных в амбаре.

— Слушаю, сэр. Но обязан донести, что они не ели и не пили сутки.

— Для индуса это не так много.

— Кроме того, тогда придется иметь дело с толпой.

— Именно. Подойдите сюда, Томсон. В горах неспокойно. Вазиры. Вы понимаете? С толпой надо расправиться одним ударом. Раз навсегда. Чем больше она будет, тем, я полагаю, лучше. Вы — старый полицейский и сумеете это устроить. Не мне учить вас.

— Слушаю, сэр.

— Вы знаете мои взгляды, Томсон: решительность и быстрота, Ленсли не остановился перед тремя сотнями, я не остановлюсь перед тремя тысячами. Согласуйте ваши действия с майором. Устройте засаду, возьмите их в тиски. И помните, что мы еще британцы, чорт возьми!

Томсон вышел. Коллектор опрокинулся в кресло и закрыл глаза. Ни один лист не шевелился. Земля лежала, как мертвая, под слепящими веерами молний.

«Не бей падшего, говорит Гаутама[9], но протяни ему руку помощи. О, трижды благословенный, учитель мудрых, огонь во тьме!»

Сурама сделал шаг вперед. Глаза его были темны, как подземные озера. Привычные слова молитв стали бессмысленны и жалки.

«Не бей падшего, помоги больному, охрани спящего от духов тьмы».

Он сделал еще шаг. Он ступал беззвучно, как горный тигр. Его взгляд остановился, пальцы были скрючены и напряжены.

«Мстящий вкусит горькую и терпкую пищу. Злобствующий в гневе возродится в аду».

Сурама сжал руки на груди и закрыл глаза. Пламя лампы задрожало. Ночные бабочки массами ворвались в окно и наполнили комнату ропотом ужаса.

«Укравший будет обворован, ударивший — избит, убивший — погибнет сам».

Сурама подошел к креслу и остановился. Тень его выросла до потолка и стала над ним.

Коллектор спал. Лицо его осунулось и посерело. Уши заострились. Он был похож на притаившуюся крысу. На столе, под прессом, пышно алел шелковый шарф. Сурама взял его и медленно развернул.

Внезапно лампа без всякого звука погасла. Еще мгновение длилась тишина, потом тьма взревела и ринулась на дом. Все на столе было опрокинуто ветром. Коллектор очнулся и поднял голову. В тот же миг его шею дважды обвила пурпурная петля и затянулась. Он захрипел и повалился на пол. Молния осветила его широко открытый черный рот. Затем все смешалось в грохоте и блеске, и с шумом океана хлынул тропический ливень.

Сурама стоял над телом коллектора, пока оно не закоченело. Тогда он вылез в окно и пошел домой.

Гроза уходила, заметая следы огненными помелами. Город был напоен журчаньем, плеском и рокотом воды. Восток загорелся.

Войдя в дом, Сурама обрезал бороду садовым ножом. Потом, напившись воды и съев немного хлеба, сел у стены и закрыл глаза.

Сад гремел. Все голоса освобожденной и упившейся земли слились в один. Бушующие ароматы струились в окно.

— О, Матэ, Матэ! — воскликнул Сурама и засмеялся от радости.

Снаружи раздались торопливые шаги. Он бесшумно снял со стены саблю, обнажил клинок и стал у входа. Дверь распахнулась, и вошел Аман.

— Дядя! Вазиры взяли форт Сарарога и наступают по дороге Размак-Джандола. Но что ты делаешь?

— Я надеваю меч вазиров, Аман. — И опоясавшись саблей, Сурама положил руку на плечо Амана и вместе с ним вышел на порог.

Багряные лучи зари пали на деревья. Над Индией всходило огненное солнце нового дня.

Порт Гамбург — один из первых в мире.

Широкие ровные каналы, облицованные гранитом, прихотливо извиваются вокруг судостроительных верфей, доков, складов всех стран мира. Высятся величайшие в мире краны и чудовищной величины пароходы стоят на якорях. Вот «Европа» — тоннаж 50 тысяч, вот «Капаркона» — тоннаж 28 тысяч. Но не менее величественное впечатление производят… пустота и мертвая спячка всех портовых пристаней. Это — следствие острейшего кризиса, поразившего хозяйственную жизнь всей Германии. Торговые сношения почти прекратились. Рынки Германии завалены, товары сбывать некуда, ужасающая безработица.

— Порт умирает, — говорит нам член советской колонии в Гамбурге, тов. Шиман, который взялся быть нашим руководителем при осмотре города.

После двухчасового объезда порта мы пристали к небольшой пристани, за которой расстилался двор судостроительного завода.

Это — завод компании Гольдфильдса. Несколько времени назад на нем работало 10 000 человек. Сейчас — только 900 человек. Заводский двор чист и вымощен не хуже Петровки или Кузнецкого Моста. Мертвая тишина завода поражает слух.

Пересекаем двор. Сверкающая чистота, зацементированные железнодорожные пути, с иголочки новые корпуса — все это восхищает ударников. Первый цех электрический. Небольшое полутемное здание. Машин много, но большинство не работает. Цех снабжает энергией весь завод, обслуживается он одним человеком. Проходим в строительный цех. Мертвая тишина громадного корпуса пугает. Пять исполинских давильных станков покрылись слоем пыли и веснущатой ржавчиной. Бездействуют какие-то громадные станки, тщательно накрытые брезентом. Ударники возмущаются и завидуют:

— Сволочи, сколько сократили народу, а машины гниют!

В дверях к нам подошел старший мастер цеха. Разговорились. Мастер любопытствует:

— Правда ли, что у вас сахар стоит 30 рублей?

Шиман переводит ответ ударников. Мастер расспрашивает нас о нэпе, совхозах, колхозах, потом задает вопрос насчет зарплаты. Ударники кричат наперебой:

— 150! 200! 180! 240!

Лицо мастера расплывается в широкую улыбку.

— А правда у вас ссылают в ссылку и сажают в тюрьмы, если откажешься работать?

Шиман переводит. В ответ раздается дружный смех всей группы. Мастер тоже улыбается и твердит.

— Гут, гут!

Прощаемся и выходим из цеха на маленькую пристань. Речной ветер, пронизывает все тело.

Проходим последний цех — столярный. Здесь та же тишина. Изумляют огромнейшие пылесосы. При выходе из цеха нескольким ребятам удалось поговорить с группой рабочих.