Заурядные люди, не умеющие ни любить, ни проникаться тайной Божьего слова, никогда не поймут, какой легкой, сказочно обворожительной была для меня тогда моя поющая Фея. Она роняла в мою душу капли смысла, и я ей тихо подпевал…

Чей-то звонок прозвучал так глухо, словно мы существовали уже в другом мире. Наверное, это так и было.

Я пошел открывать дверь. Фея инстинктивно дернулась к своему укрытию, но тут же застыла на месте, словно чувствуя, что это не Темдеряков. И на самом деле, это был мой отец.

Он приехал навестить меня. От неожиданности я смутился и неловко поцеловал его. Он тепло обнял меня и сразу прошел в комнату, где нас ждала грустно молчащая Фея.

– Ага, значит, стал девиц приводить, – с горькой усмешкой обернулся на меня отец. – И пить уже стал, как взрослый.

Он заметил пустую бутылку из-под коньяка, оставшуюся после писателя Петрова на подоконнике.

– Ну, подожди, – возмущенно прошептал я, – ну, не надо так со мною разговаривать! Я уже работаю и отношусь к жизни гораздо серьезнее, чем ты думаешь!

– Сопляк! Я высылаю тебе деньги на обучение, а ты уже неделю как не ходишь на занятия!

Отец кричал на меня, распаляясь все больше…

Плачущая Фея отвернулась к окошку и затаилась, как притихшая мышь. Даже Аристотель от отцовского крика спрятался под диван. Я стоял перед отцом и как ребенок, и как взрослый, и я не знал, как донести до него смысл моей странной и противоречащей всему жизни.

– Я люблю ее, понимаешь, – прошептал я, а по глазам моим лились слезы.

Отец задумался и потом взял меня за руку и сказал: «Пойдем!»

А Фее он сказал:

– Вы меня извините, но нам с ним надо поговорить, мы выйдем на улицу, и он меня проводит на поезд.

Всю дорогу я рассказывал ему про свою жизнь, а он с озабоченным видом слушал меня.

Люди проходили мимо как сомнамбулы. Опять шел дождь.

Он словно помогал мне думать и говорить. Капли, как слова, отчаянно падали в землю. Потом мы пришли на вокзал, отец со мной подошел к своему вагону.

Он меня на прощанье обнял, а я крикнул в уже отъезжающий поезд. Я еще долго бежал по лужам за ним.

Плакал, как ребенок, и на его глазах тоже видел свои младенческие слезы.

Он махал мне рукой. Так птица машет крылом на прощанье с землей. Фея встретила меня задумчивым поцелуем.

На следующий день я пошел учиться… Иногда мне казалось, что я делаю это ради своего отца, хотя на самом деле это он ради меня приезжал сюда и просил не бросать университет. Кстати, он так и не заметил моей перебинтованной шеи.

Так иногда один вопрос заслоняет другой, так моя учеба и Фея укрыли от глаз моего отца еще одну коварную случайность. Впрочем, он так давно меня не видел и так напряженно вглядывался в мои глаза, что некоторые детали просто исчезали в распахнутой пропасти нашей Вселенной…

Как ни странно, но Фее понравился мой отец, даже несмотря на его гнев и едва прикрытое чувство горькой иронии, даже презрение к нам.

Вместе с тем, и через его обеспокоенный крик светилась и проглядывалась любовь. Чтобы в себе таить сочувствие с предчувствием.

Может, я и не знал, что он думал в ту минуту, но видел и чувствовал, как он любит меня. Как он становится для меня живою легендою.

Как эхо извинения перед Феей просил прощения он за то, что был отцом, и за любовь свою, поскольку мудро чуял, как заблуждается душа в своей любви. И как пугается в себе существованья…

Именно поэтому Фея полюбила моего отца, и он помог ей простить его.

Я прихожу на учебу с перевязанным горлом, как недоделанный со сломанной гильотины. И сразу же встречаю любопытные взгляды, иногда даже смех и шуточки. Федор Аристархович тут же уводит меня в курилку и спрашивает, что случилось?

– Только между нами, – шепчу я ему на ухо, – то очень крепко вчера выпил!

– И что, с кем-то подрался?

– Да нет. Врач вчера зуб сверлила, а я от страха дернулся, и она нечаянно сверлом по горлу провела…

– И как ты жив-то еще, – то ли сочувственно, то ли шутя заметил Федор Аристархович.

– А что с вашим горлом?! – подошел ко мне, с интересом меня разглядывая, профессор Цнабель.

– А это ходячая реклама ревности, – неожиданно засмеялся Федор Аристархович, – видите ли, Арнольд Давыдович, он с одной замужней спутался, а муж его взял и полоснул за это по горлу!

Чудо или парадокс существования?! – Глупая шутка Федора Аристарховича оказалась правдой и так ударила мне в голову, что я готов был тут же придушить своими руками смеющегося Федора Аристарховича, но вовремя опомнился, весь побледнел и выбежал из курилки.

Уже продолжать учебу было невыносимо, но я сидел, изображая на своем лице заурядное любопытство, в то время как сам я мучился и ломал себя всякими догадками в отношении Федора Аристарховича. Откуда он мог узнать?

Неужели ему что-то рассказал неугомонный писатель Петров, но ведь сам Петров тоже вроде бы ничего не знал!

Однако чем больше я думал об этом, тем больше мучился. И только после последней пары когда я уже покидал стены родного университета, меня быстро догнал Федор Аристархович и, оглянувшись по сторонам и убедившись, что никого рядом нет, сказал полушепотом:

– Старик, извини, я уж не знал, что попаду прямо в точку!

– Да, уж, – глубоко вздохнул я, – а я вот и понятия не имел, что вы шутите!

– Да, ладно, чего уж там, я же видел, как ты побледнел, – рассеянно улыбнулся Федор Аристархович по-видимому, все еще пытаясь разобраться в моих чувствах.

– А я вот, Федор Аристархович, видел недавно очень забавный сон.

– Уж не про меня ли был сон?

– Ну, конечно, – сделал я многозначительную паузу, – не про вас!

– А жаль, – неожиданно огорчился Федор Аристархович, – вообще мне нравится, когда другие люди меня во сне видят. Это придает моим мыслям несколько божественный характер! Ну, так вы расскажете мен свой сон?

– О, да, конечно, я давно хотел рассказать вам по этот странный сон. Мне приснился Аррава, человек в черном. Вроде его не было, но все же он был, потерявшийся, как и я, в бесконечном потоке голосов, брызжущих одной лишь вечной громадой.

Его случайность не от воображения, а от безысходности…

Он непроницаем, потому что в нем есть глубина бездонного неба…

А там есть еще один пустующий дом, и он ведет меня туда, туда, где меня нет, где все темное и пугающее меня пространство дышит одним истомленным отсутствием меня во всем…

И мне ужасно хочется закричать, что я есть, и что конца моего никогда не будет, потому что всякое число, вышедшее из небытия, имеет бесконечную значимость в смене лет и летающих образов…

Но я чувствую, что меня уже нет, когда Аррава со мной, когда он держит меня за руку как послушного ребенка и ведет туда сквозь кромешную тьму в один страшный дом…

И, может быть, именно сейчас, когда во мне ничего нет и я холоден, как мертвец, и угрюм, как проклятый одной неизвестностью философ, лишь только во сне и во тьме, вижу, как бесполезно простираются между нами одни неизвестные тени и как они странно так молчат, когда меня ведет за собой Аррава.

Я умолк… Федор Аристархович закурил и предложил мне присесть на скамейку под старыми липами, чьи аллеи протянуты далеко вглубь города от нашего университета.

Мы садимся, и я снова продолжаю рассказывать свой сон…

Ветер колышет черные занавески на раскрытом окне…

Одинокая свечка разгорается перед беспристрастным лицом Арравы, и кто-то, серьезно задумавшись, бьется мое несуществующее тело…

Сейчас меня нет нигде, но я слышу свой собственный голос, он спрятан внутри моего продолжающегося сна.

Это он, Аррава… Это он бьется со мной, как со смыслом непостигнутого бытия, и тут же теряется в бесконечных линиях незаконченных судеб…

Как быстро я схожу с ума и думаю о нем…

И пусть раньше его ни разу не видел, то почему я его знаю, и как будто явственно чувствую в окончании сумеречных тел одно, наше, и во всем все та же странная вера в Небытие всякого, откуда он приходит сюда…