Кстати, Цнабель очень даже зауважал Федора Аристарховича, когда узнал, что он тоже, как и профессор, страдает подагрой. Иногда в перерыве между лекциями они отходили ото всех куда-нибудь в угол и с удовольствием шушукались между собой о самых подходящих способах лечения этого коварного недуга…

Правда, временами мне казалось, что Федор Аристархович специально придумал себе такую же болезнь, чтобы польстить Цнабелю и тем самым выпросить у него для себя абсолютное незнание по его предмету…

Вообще, в то время я только думать о людях так, как они того заслуживают… Впрочем, многие глупые мысли внушают нам не люди, а их суесловие, ничего не значащие, а уже поэтому одурманивающие фразы…

Почему-то большая часть жизни связана именно с этим.

Как выразился в стихах А. С. Пушкин: «Год прошел, как сон пустой». Вот таких пустых лет у каждого из нас за всю жизнь наберется, возможно, с десяток…

Это пустые и напрасные годы, но как ни странно, они связывают между собой самые дорогие и сказочные вещи… Например, любовь, музыку, природу, сочувствие, откровенность, дружбу и многое то, что греет сердце в этом пропащем абсурде…

Да, я никогда не устану повторять, что вся моя жизнь – это абсурд. И все-таки в этом абсурде находится своя гармония и свой смысл.

Люди чаще всего самое простое облекают в тайну, а потом всю жизнь ищут это и мучаются, хотя оно у них всю жизнь перед глазами. Просто они не видят это, потому что очень спешат. Даже спешат умереть, как бы это страшно не прозвучало…

Неожиданно я вспомнил про ту девочку, которая чудом выжила в этой ночной аварии и которую я нес на руках. Ее звали Лиля, и она лежала на восьмом этаже в хирургии…

У нее был вывих бедра, но самое главное, она потеряла своих родителей. В ту ночь они остались там, в смятом автобусе, потом их отвезли в морг…

Я купил ей куклу, яблок и шоколадных конфет…

В палате она лежала с тремя другими девочками, и те, хотя были в гипсе, но все равно веселились, шутили, смеялись. А она лежала молча, белая, как снег, она смотрела куда-то вдаль… Я чувствовал, что в самых глубоких своих мыслях она продолжала жить со своими родителями… так бывает при внезапном вечном расставании.

Я много раз видел, как плачут люди, теряя своих близких, как они плачут, умирая сами, но я никогда не видел, как молчит маленькая девочка, как она живет в совсем другом потустороннем мире…

Возможно, она летает и ползает по нему, громко смеется, обнимая своих родителей, но здесь она просто молчит. И ее маленькое худенькое тельце под одеялом напоминает очертания высохшей мумии…

И вся она безжизненная, словно ее уже здесь нет. Я положил ей куклу в изголовье, провел рукой по ее спутанным волосам и, встретив сочувствующий взгляд медсестры, медленно вышел из палаты.

А девочки продолжали смеяться, как дети, они не могли слишком долго осознавать печаль, никогда не принадлежащую им…

Их душа требовала выхода в простор бескрайнего океана, в то время как для души Лили этот простор уменьшился до размера одной черной точки на потолке.

Так было со мной, когда умерла моя бабушка… Долгое время я жил с ней, и она мне заменяла отца и мать, а потом умерла, и родители вспомнили тогда обо мне, и чувство определенной вины заставило их во всем подчиняться мне…

Они потакали мне во всем, и это была их ошибка… Ибо любовь требует осмотрительности особенно в подобных вещах. И вот я жив, живы мои родители, маленькая Лиля уже так рано и так несправедливо потеряла своих родителей.

И я до сих пор понять не могу – какая же все-таки тайна скрывает причину нашего же бессмертия, если мы здесь остаемся одни в абсолютной грусти и молчании.

Я долго думал и курил одну за другой, сидя на лавочке у хирургического корпуса…

Мимо меня проходили люди, но никто не смотрел мне прямо в глаза, как и маленькой Лиле, которая лежала совсем одна и вроде была уже никому не нужным ребенком.

Потом ее отправят в детдом, и она будет с тоской смотреть в окно и думать о своих умерших родителях. А ночью во сне они будут ее навещать и рассказывать ей сказки.

Папа ее будет брать на колени, а мама расчесывать волосы и заплетать ей косу. И каждое свое утро она будет ждать что-то еще, что-то совсем уже невозможное, здесь, на земле, где ни одной смерти нет причины или явного намека на свою Вечную справедливость.

Любой человек должен явить Божию милость… Ведь его родили, ему дали свет, а свет – это дыхание, а дыхание – это уже Бог…

Почему тогда люди верят в Бога и почему я, совершенно отрешенный и пустой, все-таки вхожу в храм, покупаю свечи и зажигаю их?

Почему я, так мучительно и противоречиво представляющий себе Бога, все-таки молюсь за чужую мне девочку Лилю и плачу, как ребенок, и тут же вспоминаю Фею глядя на иконы, и в слух мне опять врезается пьяный рассказ Темдерякова о своей жене… «Все плачет и молится! Как безумная!» бедная моя, молится о спасении души несчастного Темдерякова, а он считает ее сумасшедшей…

Он не понимает ее, он существует как противовес всякому добру… И его также никто и никогда не поймет в этом мире… Он тоже бедный. Слезы окунают меня в доброту.

Я хочу жалеть всех. Жалеть и жалеть без конца… И окликать во тьме сердца…

Я иду, словно лечу на крыльях, ночь быстро одевает в сумерки весь город и прохожих.

Я еще долго хожу, пытаясь выдумать для себя какой-то таинственный мир, чтобы впустить туда одну только Фею.

Я б выложил ступени эти мхом, я бы росой омыл цветы, деревья, землю… Я бы пронес тебя сквозь манящую тьму… К пронзающему взгляду… к превечной жизни… свету.

Словно в забытье, я подхожу к дому… и вдруг вижу Фею. Дрожащая и заплаканная, в одной ночной сорочке, она стоит, закрывая свои глаза маленькими кулачками.

Я подхожу к ней, как во сне. Вся жизнь как ненастоящая, и мы как актеры в театре…

– Очень бы хотел вас видеть, даже больше, чем самого себя, – неожиданно говорю сам для себя, беру ее руки в свои и вижу, что она с удивлением смотрит на меня и перестает плакать… С отчаяньем, каким владеет тело, все удивленье тотчас исчезает… И доброта смиренная находит глубь вожделеющих внутри меня зрачков… Он бежал за мной… Мне казалось, что он меня убьет… Потом он упал и уснул, и лежит там, на лестнице…

Она говорит со мной по-детски искренне и наивно… Я тоже говорю с ней, как ребенок.

Я осторожно беру ее руку, и мы поднимаемся вверх на цыпочках через спящего Темдерякова ко мне…

Дверь ее квартиры закрыта. Теперь Его Величество Случай заключает мою мечту в реальность…

Я тут же даю ей одеться в мою рубашку… Я вижу, как она робко и смущенно одевает ее, с прекрасным наслаждением принюхиваясь к запаху моего тела… Она одевает ее, словно мою кожу…

Мы сидим за этим столом ночь как в сказке… Она пьет чай, а я читаю ей свои глупые и наивные стихи…

– Подойди ко мне, – шепчет она и протягивает ко мне руки…

И мы сливаемся молча в поцелуе…

И я кружу ее, как белый снег во сне. А потом мы быстро раздеваемся и мгновенно овладеваем друг другом.

Возможно, грех сулит раскаяние, но только разве это есть мой грех… Моя любовь – мое страданье и тайное блаженство вновь и вновь. Вся ночь проходит старой сказкой… Которую я в детстве в снах читал…

– А он ведь там лежит, – неожиданно говорит она, и я вдруг понимаю, какая она святая… Святая мученица.

Мы спускаемся вниз… Темдеряков продолжал лежать все на том же месте, только теперь под ним образовалась небольшая лужица с характерным запахом мочи…

Безо всякой брезгливости мы поднимаем его и медленно тащим наверх… Он открывает полусонные глаза и что-то невнятно бормочет на своем отсутствующем языке.