Весь день Сэм и Джинджер в отсутствие Питера отчаянно перебранивались, при чем Сэм одерживал верх, так как Джинджер боялся за свое сердце. Но вечером Дик окончательно успокоился, когда доктор об'явил, что ему лучше. Зато Сэм забеспокоился пуще прежнего.

Доктор об'явил ему, что зараза у него перешла из пальцев прямо в печенку и начала там ворочаться.

— Это не опасно, если вы будете меня слушаться. Лежите спокойно, пейте лекарство, и в неделю я вас поставлю на ноги. Но, если вы двинетесь или разволнуетесь, я ни за что не ручаюсь.

Он еще немного потрепал языком, сказал, что Джинджерово сердце пятится назад, но медленно, получил свои монеты и ушел. Питер помялся, помялся, потрогал Джинджера за нос, потыкал пальцем в Сэма и незаметно скрылся.

Вернувшись немного навеселе, он начал болтать о том, какое вкусное пиво в новом баре, «докторском», о том, как он рад, что у него печенка в порядке и сердце на месте. И так продолжалось четыре дня.

— Я удивляюсь, что ты тоже не свалился, — говорил Джинджер.

— Свалиться? От пива! Ты уродливый бараний сын, ты…

— Помни о своем сердце, Джинджер, — предупредил Сэм. — Не спорь с ним.

— Глупости, я не верю ни в докторов, ни в лежание в постели, — заявил Питер, ковыряя в зубах. — Думаю, что лучше бы вам обоим вылезти из постелей и проплясать джигу…

— Помни о своем сердце, Джинджер.

Джинджер воздержался, Питер помотался немного и потом ушел; и не возвращался до закрытия кабаков. Придя, он разбудил их дьявольским грохотом сапог. Он ничего связного сказать не мог и тут же захрапел.

Утром они решили с ним не разговаривать, а он начал упражняться в словесности, запускал в Сэма штанами Джинджера и затем ушел на весь день.

Питер вернулся лишь в шесть часов, сияя, как солнечный луч. Он посмотрел на Сэма и растянул рот до ушей, посмотрел на Джинджера и зажал рот рукою.

— Он пьян, — ядовито сказал Сэм.

— Рехнулся и пьян, — поправил Джинджер.

Питер ничего не ответил, он со стоном повалился на постель и затрясся от хохота.

— Как… как… как твое сердце, Джинджер? — выдавил он, наконец, из себя.

Джинджер горделиво промолчал.

— А твоя бедная, старая печенка, Сэм? — Он стал мотаться по комнате, говоря, что у него сердце зашлось от хохота, и при виде двух инвалидов, беспомощно переглядывавшихся, стал опять хохотать до слез.

— Эт… этот доктор… — еле выговорил он, — буф…буфетчик сказал мне…

— Что ты болтаешь?

— Он… какой он, к чорту, доктор! Он… картежный шуллер, и вы его больше не увидите. Его сцапала полиция.

В комнате стало так тихо, что слышно было лишь хриплое дыхание Сэма.

— Вы бы слышали, как грохотал буфетчик, когда я ему рассказал о тебе и Сэме. Сколько денег он у тебя выманил, Джинджер?

Джинджер не ответил. Он тихонько сел и стал натягивать сапоги и штаны. Потом он подошел к двери и запер ее.

— Что ты хочешь делать? — спросил Сэм, одевая носки.

— Теперь мы с тобой посмеемся над Питером, — свирепо ответил Джинджер и стал засучивать рукава. — Ты готов, Сэм? Начинаем! — и он поплевал в кулаки.

Шестьдесят два года существует Московский Зоологический Сад, теперешний Зоопарк. Шестьдесят два года заключения зверья в тесных одиночных камерах, настолько тесных, что крупным хищникам даже негде было ходить.

Еще и теперь огромные тигры часами шагают из сторопы в сторону вдоль железных решоток. Некоторые крупные звери упростили хождение по клетке тем, что, стоя на месте, попеременно поднимают ноги, подражая шагу. Да и вполне понятно. При таком способе хоть поворачиваться не нужно каждую секунду. Клетка так тесна, что через два шага зверь упирается головой в противоположную стену. Некоторые пленники совершенно отказывались от движения и целыми днями, забившись в дальний угол, лежали там.

Усугублялось тяжелое положение зверя и отношением публики к Зоосаду, как к месту увеселений и зрелищ, и общим настроением, господствовавшим долгие годы на его территории. Гипсовые Аполлоны и Венеры, очень скверной репродукции, до сих пор еще остаются памятниками наихудшей эпохи существования Зоосада.

Такая обстановка увеселительного заведения создалась и развилась из-за отсутствия материальных средств. Возникший в 1864 году и организованный по широкой программе Обществом Акклиматизации Животных и Растений во главе с проф. Богдановым, Зоосад первое время пользовался широкими симпатиями московского общества. Но вскоре после своего открытия он принужден был изыскивать средства, помимо продажи входных билетов, какими-то другими способами.

Такими формами добывания средств явились ресторанчики, театры, открытые сцены, балаганы. Быстро завоевав симпатии мещанской массы и чиновничества, требовавших «удобств» и отдыха, — они вполне отвечали запросам посетителей и постепенно вытеснили и почти уничтожили все планы организаторов и идейных руководителей Зоосада.

Публика приезжала сюда для того, чтобы повеселиться. Подвыпившая в ресторанах, насмотревшаяся балаганных зрелищ, она рассыпалась по дорожкам сада для того, чтобы забавиться со зверьем. Тыканье зонтиками и тростями в спящих животных, пуганье — были характерными явлениями того времени.

Особенно обыденным явлением была продажа булок, моркови и других лакомств перед клетками животных. Эти лакомства часто служили средством заставить зверя делать разные фокусы для забавы публики. За пятачок можно было, раздразнив аппетит зверя, заставить его становиться на задние лапы, рычать, открывать рот и т. п. Это забавляло публику, и этот способ забавы весьма усиленно практиковался в Зоосаде. На этом можно было «заработать». Этим оправдывалось все.

По инерции эта мелочная торговля существовала еще некоторое время и после революции. Так воспитывались звери-попрошайки с кличками по своей специальности, по уменью определенным приемом выпрашивать корм у посетителей.

Такую печальную школу прошли живущие теперь в саду медведица «Плакса», которая сейчас бродит на новой территории со своими медвежатами, огромный медведь «Борец» и многие другие.

Первая, на требование публики: «Поплачь, поплачь, Мишка!», хваталась лапами за голову и, раскачиваясь из стороны в сторону, долго стонала. Иногда, когда ее слишком долго дразнили хлебом, но но давали ей, а только помахивали перед носом, этот стон переходил в свирепый рев. В такие моменты особенно сильно и раскатисто ржала публика: «Вот удружил, Мишка!.. А ну еще! Еще!..»

Медведь «Борец» собирал у своей клетки большое количество зрителей. Этот гигант, выше сажени ростом, становился на задние лапы и за маленький кусочек хлеба делал вид, что рвет зубами переднюю лапу. Больше же всего смеха вызывали моменты, когда медведь со всего размаху ударялся головой о балку или падал на землю.

Весь Зоосад того периода и периода голодных годов сейчас возникает в памяти, как ряд тянущихся, стонущих и выклянчивающих кусочки пищи морд и мордочек. Приходилось наблюдать, как в открытую пасть голодного зверя вместо хлеба летел камень. Камнями же старались поднять спящих: посмотреть нужно, так не видно.

Всех методов истязания не упомнить и не перечислить. «Моему ндраву не препятствуй; я заплатил свои деньги и могу делать, что хочу», — лозунг, под которым проходил день в Зоосаде.

Октябрьская революция смела и разбила старые традиции Зоологического Сада. Опустели забитые досками балаганы. В 1919 году Зоосад переходит в руки государства, а руководство учреждением возлагается па Наркомпрос. С этого времени начинается период перестройки, сначала внутренней: от сада-зрелища — к саду-базе научно-исследовательского характера; но вместе с тем начинаются годы голода…