Чуть вяжущие яблоки понравились и Женьке Анохину — верткому парнишке с наивными глазами. Я лежал с ним в одной палате. Он попросил показать «вкусную» яблоню.
Я показал.
Когда Женькины карманы распухли от яблок, он подошел к окну начальника госпиталя, постоял несколько секунд и, издав вопль, ринулся в кусты. Я — следом. Оглянувшись, увидел: начальник госпиталя протирал стеклышки очков, его руки тряслись. Стало жаль его. Догнав Женьку, я спросил:
— Зачем ты так?
— Нашло, — пробормотал Женька.
Анохин ранен в голову. На него часто «находит». После этого — припадок.
— Сестра! — кричит кто-нибудь из нас.
Дежурная сестра разжимает Женькины зубы, сует в рот металлическую ложку. Это делается для того, чтобы во время припадка Женька не откусил себе язык. Припадок продолжается минут десять, после чего Женька становится вялым, задумчивым. Неделю ведет себя нормально, а потом снова отчибучивает что-нибудь. Нам надоело возиться с Женькой, и мы попросили начальника госпиталя перевести его в другую палату, где лежат такие же, как он. В других палатах не оказалось свободных мест. Поэтому нам все время приходится быть начеку: вдруг Женька чудить начнет? Мы понимаем, что чудит Женька не по своей воле, но это угнетает нас. Когда Женька брякается на пол и на его губах появляется пена, мы невольно думаем о том, что каждый из нас мог бы очутиться на его месте.
Кроме Женьки, в одной палате со мной лежат еще двое — Петька Зайцев и Лешка Ячко.
Зайцев мне не нравится. Он ни с кем не дружит. Валяется день-деньской на койке: то ли думает, то ли просто бока пролеживает. По его одутловатому лицу ничего нельзя определить: на Петькином лице всегда сонное выражение. Анохин часто донимает Зайцева, подтрунивает над ним. Петька молчит. Когда Женька уходит, произносит, выпячивая губы:
— Вот же придурок!
— Чего ж ты при нем молчишь? — спросил я.
— Анохин — припадочный, — объяснил Петька. — Запросто убить может. Его в сумасшедшем доме держать надо, а не в госпитале.
— Все мы тут такие. — Я покрутил пальцем возле виска.
— Я — нет, — пробасил Петька и отвернулся.
Ячко ни на кого не похож: ни на Женьку, ни на Петьку, ни на меня. Ему 25 лет. Он — женатик. Вернее был им. Перед самой войной жена дала ему от ворот поворот.
— За что? — спросил я.
— Чужая душа — потемки, — ответил Лешка.
Это ничего не объяснило мне, и я подумал: «Жена дала ему от ворот поворот потому, что он — бабник».
Женщины — его слабость. Он рассказывает о них с юмором, с улыбкой на лице, как рассказывают взрослые о детях.
— Женщина для любви создана, — философствует Лешка, полузакрыв глаза. — Без любви женщина как цветок без воды. Мужчины без трали-вали могут, а женщины — нет. Женщина без этого чахнет.
Я с удовольствием слушаю Лешкины байки. Они волнуют кровь, вызывают зависть. Правда, меня немного коробит та легкость, с которой Лешка меняет женщин.
— Нехорошо это, — бормочу я. — Сегодня — одна, завтра — другая.
— Трепотня! — возражает Лешка. — Перед смертью будет что вспомнить. А война все спишет.
Женька называет его везучим, Петька — пакостником. Когда он произносит «пакостник», его губы становятся слюнявыми. «Завидует», — это мое убеждение.
Каждый вечер Лешка убегает в город к своим поклонницам. Когда дежурная сестра гасит в палате свет, он свертывает наши пижамы, придает им форму спящего человека, накрывает их одеялом и — в окно.
Лешка утверждает, что он любит всех женщин, но никого в особенности. Я даю голову на отсечение — врет. Он влюблен в нашего лечащего врача Елену Викторовну, незамужнюю длинноногую женщину. Когда Елена Викторовна входит в палату, Лешка сразу становится серьезным.
Нашему врачу Лешка, должно быть, тоже нравится. Во время обхода Елена Викторовна то и дело поглядывает на него, спрашивает с улыбкой:
— А вы, Ячко, отчего невеселый?
Лешка смущается, что-то бормочет. Когда Елена Викторовна уходит, я спрашиваю:
— Нравится она тебе?
— Красивая женщина, — отвечает Лешка и переводит разговор на другое. Чаще всего на Лидочку.
— Как у тебя дела с ней? — допытывается Лешка. — На мази?
Долгое время я ничего не рассказывал ему, а потом меня прорвало.
— Теленок! — усмехнулся Лешка, когда я кончил. — Она хочет, чтобы ты был посмелее.
— Ну-у… — с недоверием произнес я.
— Точно! Шуруй — и все дела.
— Нельзя. — Я вздохнул. — Она же девушка.
Лешка рассмеялся:
— Она такая же девушка, как моя прабабушка. Понахальнее будь — это женщинам нравится.
До самого вечера я слонялся по саду и думал, думал. Мне и хотелось «действовать», и что-то удерживало меня. Перед глазами все время возникала Зоя. Она то усмехалась, то хмурилась. Я старался не думать о ней, но… Внезапно решил: «Раз Лешке можно, то и мне не надо теряться. Он правильно говорит — война все спишет».
Пошел к Лидочке. Ладони были потными. Сердце то в пятки ныряло, то подгоняло: «Смелей, смелей!» Иногда я ненавидел себя, но шел и шел. Было стыдно, боязно, но…
Лидочки на месте не оказалось. Позвал ее — молчок. «Может, случилось что-нибудь?» Я разволновался, стал искать Лидочку. Бегал и спрашивал:
— Не видали Морозову?
Женька сказал, что она пошла с каким-то парнем к часовне. Я решил: «Разыгрывает!» — но на всякий случай смотался туда.
Женька сказал правду: Лидочка целовалась около часовни с парнем из соседнего корпуса.
— Здравствуй, — пробормотал и почувствовал — краснею.
Лидочка не смутилась. Прижалась плечом к парню и сказала спокойно:
— Между нами все кончено!
Я покраснел еще больше и ушел. Внутри — клокотало. Рассказал обо всем Лешке. И добавил:
— Врезать ей надо!
— За что?
— За… За измену!
— Бить женщин — последнее дело, — возмутился Лешка. — Ты сам во всем виноват. Я же много раз говорил тебе — женщины без трали-вали не могут.
Лидочкина «измена» ударила по самолюбию. Я старался не думать о ней, но не мог. «Дурак, дурак», — бранил я себя. «А вдруг Зоя то же самое сделает?» — предположил я и совсем пал духом. Решил: «Если и Зоя, то пулю в лоб».
Заснуть не мог до тех пор, пока не вернулся Лешка. Он перевалил через подоконник, крадучись, подошел к койке.
Я вздохнул.
— Не спишь? — спросил Лешка.
— Не спится.
— Брось думать о ней. Я тебя с такими девочками познакомлю, что ахнешь. А в этой Лидочке ничего хорошего — глупенькая она.
— Обидно.
— Конечно, обидно, — согласился Лешка. — Но и мы — хороши: обманываем их.
— Ты обманываешь.
— И да, и нет, — сказал Лешка.
— Темнишь?
— Любовь — дело добровольное, — продолжал Ячко. — Я жалею женщин, особенно тех, которые без мужей. Дровишек им наколю, стол или стул исправлю. Женщины радуются, когда в их доме мужским духом пахнет.
— Леш, а они тебя любят по-настоящему?
— Кто как. Карасиха, думаю, любит.
— Кто такая? — Про Карасиху Лешка никогда не рассказывал.
— Есть тут одна, — ответил Лешка. — Мировая женщина, вот только в жизни ей не повезло.
Лешка чиркнул спичкой, зажег папироску. (Я вместо папирос получал дополнительную порцию сахара.)
— Карасиха, сам понимай, прозвище, — объяснил Лешка. — Любка — ее имя. — Лешка затянулся и сказал: — Жизнь этой женщины — сплошная неудача. Родители умерли, когда ей три года было. Воспитывала ее бабка. Работала, старая, не покладая рук, чтобы вывести внучку в люди. Но приключилась беда: заболела бабка и слегла. Пришлось Любке устраиваться на работу. Подружки посоветовали ей сдать старуху в дом престарелых, но она им фигу показала. Жених проявил себя, как стерва. «Решай, — сказал, — я или бабка». Любка послала его на… Стала жить вдвоем с парализованной старухой. А потом — война. Ухажеры ушли на фронт. Любка поняла, что семью ей не составить и начала гулять. — Лешка выбросил окурок в окно. — Но я ее за это не осуждаю.
— Кончай базар! — подал голос Петька. — Цельный час: бу-бу-бу. Спать не даете, черти!