Для приготовления лекарства Лидочке понадобился спирт. Она взглянула на полку и ахнула.

— Ты чего? — притворно удивился я.

Лидочка подозрительно посмотрел на меня:

— Где спирт?

— Какой спирт?

— Обыкновенный. В бутылке!

Я изобразил на лице непонимание.

— Может, ты взял?

— Я-а?

— Ох, и влетит же мне! — Лидочка всхлипнула.

Мне стало жаль Лидочку. И чтобы не признаться в своем грехе, я поспешил уйти.

Наступила ночь — одна из тех ночей, которые бывают в августе, на исходе лета, когда начинают опадать листья, предвещая осень — самую нелюбимую мной пору.

Сопровождаемые разноголосым брехом собак, мы шли по улицам погруженного в сон городка. Собачьи голоса передавали нас, как эстафетную палочку, от дома к дому, от улицы к улице. Женька волновался. Заглядывая Лешке в лицо, то и дело спрашивал:

— Красивые девчата, а?

— Увидишь, — лаконично отвечал Лешка.

Я молчал. Я думал о том, что поступаю мерзко по отношению к Зое, ибо каким же другим словом можно было назвать то, что собирался я совершить?

Остановившись возле калитки небольшого домика с палисадником, в котором застыли на тонких стеблях тяжелые георгины, Лешка сказал:

— Прибыли. К Любке, чур, славяне, не мыльтесь.

— Ладно, — прохрипел Женька.

Калитка висела на одной петле. Лешка открыл ее, прочертив деревянным основанием полукруг по земле. И сразу звякнула цепь, послышалось глухое ворчание.

— Свои, псина! — крикнул в темноту Лешка.

Я очень нервничал, чувствовал, как колотится сердце, предвкушая «то».

Ступенька… Вторая… Третья… Запахло огуречным рассолом. Я наткнулся в темноте на ведро, стоявшее на скамейке, чуть не опрокинул его. Но все же облился. Пижама стала липнуть к телу. Подумал: «Неприлично появляться перед девчатами с мокрым пятном». Хотел сказать об этом Лешке, но не успел — дверь распахнулась, и мы очутились в просторной комнате, разделенной на две половины огромной печью с лежанкой, на которой горбилось что-то, прикрытое тулупом. В комнате стоял продолговатый стол, накрытый старой клеенкой. Над столом свисал оранжевый абажур. Ткань плохо пропускала свет, в комнате было темновато. На середине стола теснились одна подле другой шесть рюмок на толстых, коротких ножках.

При нашем появлении сидевшие за столом девчата отложили карты и посмотрели на нас. Одна из них — черноволосая, с живыми, блестящими глазами — вышла, семеня короткими ногами, из-за стола и сказала, обратившись к Лешке:

— А мы думали — не придете. В подкидного вот играем.

— Знакомьтесь, — сказал Лешка.

Хозяйка дома еще не назвала себя, а я уже понял, что это — Любка. Лешкина симпатия и впрямь напоминала карася, поставленного на хвост.

— А это, ребята, подружки мои, — сказала Карасиха и подвела нас к девчатам.

Я глянул — девчата как девчата. Глаза потупили, ситцевые платья распушили — вот мы какие!

— Вера, — подала мне «селедочкой» руку одна и уперлась взглядом в тесовый, выскобленный пол.

— Надя, — сказала другая и воровато стрельнула в меня карим глазом.

— Правда, Леш, хорошо придумала — Вера, Надежда, Любовь? — Карасиха вопросительно посмотрела на Лешку.

Ячко кивнул и обнял Любку. Она улыбнулась, стала вдруг такой пригожей, что я подумал: «Понятно, почему Лешка сказал „не мыльтесь“».

Познакомившись, Вера и Надя отошли, стали шептаться, приглушенно смеясь. Я решил, что они увидели мокрое пятно на пижаме, и смутился.

— Леш, — Любка поманила нашего товарища пальцем.

Ячко подмигнул: не робейте, мол, и скрылся с Карасихой в соседней комнате.

Вера и Надя посмотрели на нас, а мы на них. Никто не начинал разговора, который должен был внести непринужденность в наши отношения. Я стоял боком к девчатам, скрывая от них мокрое пятно. Женька раздраженно шипел в спину:

— Скажи что-нибудь. Скажи!

Я бы сказал, если бы не пятно. Оно не выходило из головы, мешало сосредоточиться, стать самим собой.

Наша скованность Веру и Надю не удивляла. И, наверное, потому, что они еще не бывали в компаниях; эта вечеринка, должно быть, была для них первым «выездом в свет».

Женька косился на Веру, а мне нравилась Надя. Ее красиво изломленные губы трепетали от беззвучного смеха, когда она обращала на меня большие, широко расставленные глаза. Под платьем свободного покроя угадывалось сильное тело. Я почувствовал: Надя ждет от меня чего-то, и, несмотря на то что мы не сказали друг другу ни слова, между нами возник контакт.

Мы молчали до тех пор, пока не появился Лешка с графинчиком, наполненным украденным спиртом. Следом шла Любка, неся в одной руке блюдо с дымящейся картошкой, в другой — тарелку с малосольными, пупырчатыми огурцами.

— В молчанки, славяне, играете? — сказал Лешка. — Сейчас выпьем и…

— Садитесь, мальчики, — пригласила Любка. Голос у нее был густой, приятный. — И не стесняйтесь! В этом доме все запросто.

Надя села возле меня. Я тотчас пощупал пижаму — мокро. Скосил глаза. Встретился с Надиным взглядом и смутился.

Лешка разлил разбавленный водой спирт.

— Ну, чтоб не в последний раз в такой хорошей компании!

Вера и Надя поломались для приличия, но выпили.

— Молодцы! — похвалил их Лешка.

Я хрустел огурцом. Неловкость исчезла, словно ее и не было. Повернувшись к Наде, храбро сказал:

— А вы — красивая!

— Правда?

— Честное слово!

Девушка потупилась.

— А вы, оказывается, комплиментщик. Наверное, всем такое говорите?

— Только вам! — Я стал расточать комплименты.

За столом создалась непринужденная обстановка. Лешка сказал Любке:

— Покрути-ка любимую!

Карасиха подошла к патефону, стоявшему на тумбочке около окна. Раздался хрип, и мужской голос запел про утомленное солнце, которое нежно прощалось с морем.

Я попытался обнять Надю. Она увернулась:

— Потанцуем?

Я танцевать не умел. Так и объяснил Наде.

— Пустяки! — Она улыбнулась. — Мигом выучу.

Женька с томным выражением на лице выделывал с Верой разные «па». Лешка и Любка разговаривали. Я старался прижать Надю. Смеясь глазами, она упиралась ладошками в мою грудь.

Когда пластинка кончилась, мы снова выпили. Лешка отозвал меня в сторонку:

— Ты не очень-то старайся. Судя по всему, эта Надя совсем зеленая.

— Чепуха, — возразил я, совсем захмелев.

Женька предложил Вере прогуляться. Любка и Лешка исчезли в соседней комнате. Я обнял Надю — она не противилась. Жарко дыша ей в ухо, прошептал:

— Ты мне нравишься.

— Очень?

— Очень, — солгал я и стал целовать ее.

Надя молчала. Я осмелел.

— Женишься? — прошептала Надя.

— Конечно! — ничего не соображая, ответил я.

И вдруг ощутил чей-то взгляд. Свесившись с лежанки, на меня смотрела Любкина бабка. В ее старческих, выцветших глазах было любопытство. Я выругался и, сгорая от стыда, бросился вон. Собака, звеня цепью, кинулась мне под ноги. Я шарахнулся, чуть не налетел на Женьку и Веру…

Было раннее прохладное утро, когда я подходил к бывшей церкви, за которой размещался наш дом. Солнце только вставало, обещая хороший, жаркий день. На плече у меня висел «сидор» с сухим пайком, в кармане лежало отпускное свидетельство, выданное в госпитале.

Первый, кого я увидел, войдя во двор, был кот Васька. До войны он жрал только сырое мясо. Когда ему давали вареное, Васька фыркал, и в его круглых, как иллюминаторы, глазах появлялось презрение. Это был большой дымчато-серый кот с короткой, гладкой шерстью. Смотрел он на всех подозрительно, несмотря на то что жилось ему в нашем доме вольготно. Хозяйки охотно пускали его в свои комнаты — Васька уничтожал мышей, которых в нашем доме было видимо-невидимо. Днем Васька спал, а по ночам, если его не отвлекали амурные дела, исправно ловил мышей. Двух-трех приносил попадье — своей хозяйке, клал их на постель; сам садился у кровати и терпеливо ждал, когда его похвалят.