Из школы мать пошла домой. Она опять прятала под шалью тетрадь Жюльена. Она прижимала ее к груди, но думала сейчас не о сыне. В голове вертелись слова господина Грюа, и не все было ей ясно. Она тоже никогда раньше не думала о бессмысленности войны. Она только твердила себе, что угроза бомбардировок для Лиона куда сильней, чем для Лона-ле-Сонье, и что Жюльен в Лионе. И еще ее тревожила неуверенность, сколько продлится война: что, если четыре года, а то и дольше?

Между тем ее удручала та глубокая скорбь, которую она угадала в голосе и во взгляде господина Грюа, хоть она и не вполне понимала ее причину. Ей казалось, будто война приблизилась, стала грознее. Они еще и не видели этой войны, однако она уже тяжело ранила господина Грюа, ранила тут, в двух шагах, в школе, где по-прежнему играли и смеялись дети.

Дома мать, стараясь не шуметь, поднялась в комнату Жюльена. Отец отдыхал в соседней комнате. Она выдвинула ящик и положила тетрадь на прежнее место. Папка с рисунками лежала еще там. Она не сразу взяла ее. Не принимая руки с края выдвинутого ящика, она обвела взглядом комнату. Полки с книгами; у перегородки узкая кровать, скрип которой она слышала ночью у себя в спальне, когда Жюльен ворочался во сне; ночной столик, на нем свеча, два карандаша, блокнот и какой-то томик; портрет боксера-негра со страшным лицом, искаженным не то болью, не то яростью, — она сто раз смотрела на все это, пока Жюльен был в отсутствии. Ей случалось даже всплакнуть здесь, сидя на краю его кровати. Сегодня она не плакала, хотя из окна под крышей лился тусклый свет, такой же серый, как небо. Пахло зимой, пасмурной и дождливой, в такую зиму не верится, что опять настанут хорошие дни.

Наконец мать решилась взять папку с рисунками. Она села на кровать и положила рядом папку, потом по одному долго и внимательно разглядывала рисунки. Слова господина Грюа еще звучали у нее в ушах: «Если я вздумаю нарисовать лошадь, получится лошадь, похожая на картофелину… Я ничего не смыслю в живописи».

— Я тоже ничего в этом не смыслю, — пробормотала мать.

Она не пробовала судить о рисунках Жюльена. Просто находила, что они очень хорошие, вот и все. Но, смотря на них, она видела Жюльена. Нового Жюльена, Жюльена, совсем не похожего на того мальчика, который уехал из дому два года тому назад!.. Подумать только, он пробыл в семье всего несколько дней и уже снова уехал; дальше и, может быть, надолго.

Она сидела тут, и на коленях у нее лежал портрет болезненной девушки, лицо которой так часто повторялось в рисунках Жюльена. Она не разглядывала это лицо. Ей незачем было его разглядывать. Оно жило в ней и не беспокоило. Оно было подстать той грусти, от которой — теперь она это отлично знала — ее могло избавить только возвращение сына.

В этом году зима выдалась суровая. Снег, холод, гололедица, короткие оттепели и снова холод.

У матери часто ныли руки. Отец болел воспалением легких. Около месяца он пролежал в постели, и ей пришлось одной управляться с хозяйством. Надо было ходить за кроликами, таскать воду, за ночь замерзавшую в колонке, так что ее приходилось отогревать, подкладывая под трубу горящую солому; надо было также носить из сарая дрова для кухни, день и ночь поддерживать тепло в комнате, где лежал отец.

Мать иногда несколько дней подряд не видела людей, кроме тех, кого встречала, когда ходила за хлебом или другими продуктами. Время от времени кто-либо из соседей справлялся о здоровье отца. Она слышала шаги на лестнице. Открывала дверь. Гость оставлял на пороге сабо и входил в носках, извиняясь, что напустил холода. Никто не засиживался у кровати больного, который сильно кашлял и не мог говорить.

Два-три раза зашел повидать отца Поль Дюбуа. Он тоже приходил на минутку. Говорил:

— Ничего. Пройдет. Доктор сказал, что болезнь не опасная… Ну, я пошел, мне некогда, — и уходил.

И каждый раз после его ухода матери казалось, что она совсем-совсем одна.

Чаще других навещала стариков Дюбуа мадемуазель Марта. Обычно она даже не входила в спальню. Она справлялась о здоровье, затем быстро рассказывала, что слышала по радио и о чем не всегда писали в газетах. По воскресеньям она приносила последний номер «Иллюстрасьон». Тогда она доставала из большой черной матерчатой сумки с деревянной ручкой вязанье и, случалось, засиживалась до сумерек.

Мать тоже вязала или штопала. Они сидели возле плиты и подолгу молчали. Ветер свистел в проволочной решетке для винограда, тяжелая дубовая дверь скрипела. Плита пела свою песенку. Им было тепло и уютно.

Когда отец стучал палкой в пол, мать поднималась в спальню.

— Если бы с ним было не так трудно, если бы он не так часто меня звал, я бы могла зайти к вам, — говорила мать. — Мне тоже очень хочется послушать радио, но стоит мне отойти, и он уже думает, что я совсем пропала.

Она вздыхала и садилась на прежнее место.

— Что поделаешь, он болен, да и годы уже не молодые, — отвечала мадемуазель Марта.

— Если бы он был разумнее и понимал, что все может случиться. Так ведь нет, он и слышать не хочет, чтобы мы пригласили нотариуса. Воображает, будто это ускорит его смерть.

— Все больные так.

Мать покачала головой.

— Да, но не у всех такой сын, как Поль, — пробормотала она. — Вы ведь знаете, он не мой сын. И, не дай бог, случится что с мужем, я не уверена ни в нем, ни в его жене.

Этот страх преследовал мать и днем и ночью. Она делилась им с мадемуазель Мартой чуть ли не каждое воскресенье, и та успокаивала ее, но не очень уверенно.

Приходили письма от Жюльена. Большей частью очень короткие, он просто сообщал, что все идет отлично. Мать отвечала длинными письмами, задавала одни и те же вопросы, без конца повторяла все те же наставления.

— Он, должно быть, смеется надо мной, — говорила она мадемуазель Марте, — должно быть, думает, что я пережевываю одно и то же; но я так за него волнуюсь, так беспокоюсь, ведь он в чужом, совсем незнакомом городе. А потом время-то сейчас какое!

Однако, когда кончилась зима и отец с наступлением весны справился с болезнью, матери стало казаться, что все еще, может быть, наладится. Уже больше месяца она не видела господина Мартена, но знала, что он доволен Жюльеном. При их последней встрече он дал понять, что после троицына дня отпустит его на недельку домой.

Около месяца отец целыми днями сидел на кухне, между столом и окном, грея ноги у плиты.

Затем весна вступила в свои права, надо было начинать работу в саду. Отец быстро задыхался, и матери приходилось справляться почти одной. Она стискивала зубы и крепилась, несмотря на мучительную боль в руках и плечах; время от времени она прерывала работу, чтобы поправить бандаж, который то и дело сползал.

По вечерам было еще свежо, и надо было торопиться, чтобы успеть поесть, пока не догорели полешки, на которых разогревался суп.

Как-то вечером в апреле месяце, когда они сели за стол, мать услышала, что кто-то подымается по лестнице. Она встала и пошла к двери.

— Что случилось? — спросил отец.

— Кто-то идет, ты не слышишь?

Не успели постучать, как она уже открыла дверь. Это был господин Мартен. Он вошел, снял шляпу и сказал:

— Я помешал, но мне необходимо повидать вас сегодня же, я только что из Лиона.

Мать сразу заволновалась и с трудом выговорила:

— Что случилось?

Отец тоже встал.

— Надеюсь, ничего серьезного? — спросил он.

Официальное выражение лица господина Мартена сменилось чуть насмешливым.

— Успокойтесь, — сказал он. — Ваш сын здоров, как бык. Впрочем, завтра вы сами сможете в этом убедиться.

Завтра? Мать почувствовала, как ее залила волна радости, но ничего не сказала. Господин Мартен продолжал резким голосом:

— Во всяком случае, если он и переутомился, то уж никак не от работы. Будьте уверены!