Отец попытался задать вопрос, но господин Мартен перебил его:

— Дайте мне вам объяснить. Я решил повидать вас сегодня же вечером, хотел предупредить о его приезде. А кроме того, не в моих правилах так, здорово живешь, выставлять за дверь своих служащих.

— Выставлять, — пролепетала мать, — выставлять за дверь!

— Но, в конце концов, что он сделал? — спросил отец.

Господин Мартен расхохотался.

— Что сделал? Ничего. Попросту… или во всяком случае ничего из того, что должен был сделать. Я доверил ему надзор за моим делом, а он целыми днями гулял.

Он остановился. Мать дрожала всем телом. Она увидела, как отец, сперва покрасневший, вдруг побледнел.

— Целыми днями гулял? Не может этого быть! — пробормотал он.

Господин Мартен покачал головой, переждал минутку, потом как будто даже без злобы прибавил:

— И днями, и ночами.

Он опять остановился, старики молчали, и тогда он заговорил быстрее:

— Именно так. Я ждал его два дня. Два дня и две ночи он не возвращался домой. Доверенное лицо (он отчеканил каждый слог), доверенное лицо, а служащим говорит: «Справитесь и без меня. Я иду на свидание с девушкой». Ночью девушка, а днем уж не знаю какие глупости. Сами понимаете, это уж слишком. И так целых два месяца. А я был совершенно спокоен. Еще бы, ведь это сын Гастона Дюбуа!

Он остановился. Отец был бледен как полотно. Мать сжимала кулаки и до боли кусала губы.

— Да, а еще говорят: каков отец, таков и сын, — сказал господин Мартен, неожиданно успокоившись.

Он шагнул к двери, затем обернулся и, усмехнувшись, прибавил:

— Правда, говорят и так: «Отец скуповат, зато сын тороват». Да, разные бывают пословицы!..

И он вышел так же стремительно, как вошел. Мать бросилась за ним на крыльцо. Он уже спускался по лестнице.

— Но надо же все-таки объяснить, — сказала она.

— Не стоит, завтра он будет здесь, пусть сам и объяснит. А мне, понимаете, нельзя терять времени. Меня все это не устраивает, да, не устраивает. Совсем не устраивает.

Уже почти стемнело, мать слышала, как он, уходя, продолжал говорить сам с собой. Она сжимала перила балкона, дверь в кухню за ее спиной осталась открытой. Она впивалась глазами в темнеющий сад, но чувствовала, что отец пристально смотрит ей в спину.

— Дверь ты когда-нибудь закроешь или нет! — крикнул отец. — Нечего комнату студить.

Господина Мартена уже не было видно. В саду только ветер шелестел в листьях. Мать отпустила перила, от железа у нее озябли ладони. Холод добирался уже до локтя. Она медленно повернулась к освещенной кухне. Не подымая глаз, подошла к двери, затворила ее за собой и остановилась.

Отец, опять севший за стол, смотрел на нее. Так прошло несколько мгновений, потом он опустил глаза и принялся за еду. Мать села за стол. Она тоже попыталась есть, но кусок не шел в горло, она не могла проглотить даже ложку бульона.

Несколько раз ей казалось, что отец вот-вот заговорит. Однако он всякий раз, немного помявшись, снова молча принимался за еду.

Только кончив суп, он вдруг почти совсем спокойно спросил:

— Ну как, довольна?

Мать не ответила. Этого она боялась больше всего. Она чувствовала, что в нем кипит гнев, и предпочла бы, чтобы он раскричался. Она вздохнула, помолчала, потом спросила:

— Сделать тебе яичницу?

И снова молчание, а затем вопрос отца:

— А ты почему не ешь?

На этот раз мать не могла сдержаться, голос ее дрожал, как клинок:

— Оставь меня в покое; я спрашиваю, будешь есть яичницу, ответь да или нет, и все!

— Нечего на меня орать, — вдруг разозлившись, крикнул отец. — Я не знаю, какая еще еда есть!

— Есть сыр и яблочный компот.

— Тогда делай яичницу. Я весь день проработал. Имею я право поесть? А?

Мать не ответила. На этот раз сдержалась она. Встав со стула, она только пожала плечами и поморщилась, но отец этого даже не заметил. Мать пошла к буфету, открыла жалобно взвизгнувшую дверцу, нагнулась, взяла в круглой корзиночке яйцо и захлопнула коленом дверцу. Она знала, что отец следил за ней, пока она стояла к нему спиной, знала также, что, когда она обернется, он сразу опустит голову и уставится в тарелку.

Минутку мать смотрела на его лысый череп — на макушке отражался свет от лампы, — потом взяла с полки сковороду с двумя ручками и поставила на плиту. Отрезала масла, растопила, выпустила на сковородку яйцо, зашипевшее в горячем масле. На отца она не обращала внимания. Прошло, верно, минут пять, и за это время он не произнес ни слова, однако мать знала все, что он думает, все, что хочет крикнуть ей в лицо.

Она взяла кухонной тряпкой горячую сковороду, подцепила яичницу вилкой и положила на тарелку.

— Спасибо, — буркнул отец.

Он отломил кусок хлеба, обмакнул в желток. Поднес ко рту. Остановился, поглядел на мать, спросил:

— Так ты есть не собираешься?

Она отрицательно мотнула головой и отнесла сковороду в раковину. Когда она подошла к столу, отец, перестав есть, спросил:

— Ты не хочешь есть, и это после того, как проработала весь день? Ну, знаешь, ты счастливый человек. Мне после работы обязательно надо поесть. — Он помолчал, потом прибавил: — А нам с тобой, видно, еще не один день придется поработать.

И опять принялся за еду.

Мать, чтобы сдержать раздражение, стиснула зубы. Ей хотелось кричать, плакать, уйти, оставить его одного, и все же она не сделала ни малейшего движения. Просто вылила обратно в кастрюлю недоеденный ею суп, а потом как оцепенела. Только время от времени медленно приподымались ее плечи, словно от более глубокого вздоха, но при этом — ни стона, ни жалобы.

Поев, отец опять сказал:

— Да, еще не один день… Другие, может, и прохлаждаются, а нам нельзя. Да, никак нельзя.

Она знает, что ничего другого он не скажет, знает, что, если ему заблагорассудится, он может долго, пока не надоест, повторять одни и те же слова.

Отец докончил яичницу. Он медленно вытер хлебом тарелку, выпил стакан воды с вином, съел еще кусок сыра, и все это молча.

В плите догорают последние головешки. В кухне тихо, только слышно, как отец режет на тарелке сыр, отламывает хлеб, наливает вино в стакан.

Он делает все медленно, но мать, которая исподтишка наблюдает за ним, видит, что, когда он берет бутылку, рука у него дрожит.

Вот, наконец, он кончил есть и тут же встал.

— Так, пойду затворю калитку, — бурчит он.

Он вышел. Мать мысленно следует за ним. Вот он уже на дорожке. Она встала и начала убирать со стола. Верно, он сейчас закуривает, идет к калитке. Чтобы не думать ни о чем другом, мать сосредоточила свои мысли на том, что он делает. Отец возвращается, она уже успела убрать со стола. Он кладет ключ от калитки на буфет.

— Так, я пошел наверх.

Лестница скрипит под его шагами. Дверь спальни открывается и снова закрывается. Мать еще несколько мгновений сидит неподвижно, потом начинает медленно вытирать стол.

Утром мать спозаранку поспешила к железнодорожному служащему, который жил в конце Школьной улицы; ей хотелось узнать, когда приходит Лионский поезд. До одиннадцати сорока пяти поездов не было, и утро тянулось для нее бесконечно долго.

Отец занялся приготовлением парников для помидорной рассады. Он работал тут же за домом, и матери было слышно, что он кряхтит каждый раз, как берет на лопату перегной. Несколько раз он останавливался, его душил кашель. В одиннадцать часов он пошел домой. Он прерывисто дышал, по лицу струился пот.

— Никак я не справлюсь с этой работой, — проворчал он.

— Нельзя так спешить.

— Нельзя так спешить, нельзя так спешить, — передразнил он. — Точно я и так уже не запаздываю.

Мать устало пожала плечами и поднялась в спальню. Немного спустя она сошла вниз и подала мужу нижнюю фланелевую рубашку.

— Вот, переоденься, — сказала она, — тебе нельзя так ходить.