Гастроли начали в Харькове.

Харьковская публика, избалованная сильной местной труппой антрепризы Дюковой, не приняла на веру артистическую репутацию Комиссаржевской и встретила новую артистку негостеприимно. Театр пустовал, прием был сдержанный, в труппе царило уныние, и Вера Федоровна пала духом.

Несмотря на утешительные заверения друзей и никогда не унывающего дяди Кости, Вера Федоровна мечтала скорее выбраться из опротивевшего ей города.

— Для привлечения здешней публики, — чуть не плача, жаловалась она, — надо привозить говорящих львов!

Но когда появилась афиша с объявлением прощального спектакля и бенефиса Комиссаржевской, публика словно очнулась. «Огни Ивановой ночи» прошли с аншлагом, а овации приняли неистовый характер.

Надо было видеть Веру Федоровну в антрактах. Она хлопала в ладоши, прыгала, кружилась по сцене, повторяя:

— Завоевала! Завоевала! Я зажгла в Харькове Иванов огонь, и он превратился в пламя.

С тех пор неизменно все свои гастроли Вера Федоровна начинала с Харькова.

В этой поездке незаметно, но очень быстро Вера Федоровна сблизилась с Ходотовым.

В противоположность Юрьеву и Озаровскому Николай Николаевич Ходотов был представителем совсем другой актерской среды — актерской богемы. Недаром он в совершенстве исполнял роль Незнамова.

Ходотов жил на окраине Петербурга, на Боровой, в полупустой квартире: в столовой стояли большой стол и стулья, в кабинете в полнейшем беспорядке лежали книги на окнах, на стульях, на полу; на стене висели портреты Некрасова и Белинского.

В немодном пиджаке, старой шляпе Ходотова никак нельзя было принять за артиста, да еще Александринского театра. Скорее он был похож на одного из тех студентов, которых на первых порах постоянно изображал, за что и получил в труппе прозвище «Вечный студент». Между тем этот «студент» встречался с Верой Засулич, Верой Фигнер и Николаем Морозовым.

Ходотов был добр, доверчив, гостеприимен и, несомненно, очень талантлив. Если актеров, подобных Юрьеву, невозможно было уговорить прочесть что-нибудь в обществе, то Ходотов по первому приглашению и читал и пел. Обладая недурным голосом, он особенно охотно прибегал к мелодекламации.

Сам Николай Николаевич так рассказывал в своих воспоминаниях о начале дружеских отношений с Комиссаржевской:

«Прежний актер не мыслился без вина и песни. Конечно, были и исключения, но редко, потому-то Вера Федоровна из чувства дружбы и сердечной отзывчивости ко мне, как к молодому, неустановившемуся человеку и актеру, могущему легко свихнуться с жизненного пути и подпасть под дурное влияние, решила меня идейно перевоспитать и отвлечь духовными путями от ежедневных «праздничных кутежей», превращающих жизнь в бессодержательные «будни», как она называла мое тогдашнее времяпрепровождение в поездке».

Вера Федоровна не ошиблась, рассчитывая на свое влияние. Общение с ней помимо ее воли и стремления делало людей чище и лучше. Неуклюжего, застенчивого молодого актера Вера Федоровна дружески взяла под свое наблюдение с самого начала поездки, еще в пути от Петербурга до Харькова. В ее купе постоянно собирались актеры. Она охотно учила Полиньку цыганским песням. От песен переходили к шумным спорам о жизни, о сценическом искусстве.

Один из молодых актеров как-то высокомерно заметил:

— Надо прислушиваться только к своему внутреннему голосу. Искренность рождается только из пережитого самим. Послушаешься других, считай, что роль пропала.

Вера Федоровна долго молчала, перебирая струны гитары, а потом, глядя на Полиньку и Ходотова, тихо заговорила.

— Молодому актеру надо слушать всякие замечания, ловить их, а потом уже дома разобраться, что в них ценного и что нет. Иначе вы будете, как все. Сыграв роль, они считают, что создали ее как надо, и всякое замечание считают оскорблением и говорят. «Это меня сбивает!» Вокруг нас кипит жизнь, люди реагируют на явления ее всякий по-своему, и чем с больших сторон услышит актер о взглядах на то, что ему кажется иным, а не другим, тем лучше для него. Его дело разобраться в том, что ему годится, что нет, но чужая психология помогает часто, освещает свою, открывая новые горизонты, и надо уметь их жаждать.

И теперь все чаще и чаще, когда кто-либо из приятелей уговаривал Ходотова заглянуть на остановке в вокзальный буфет или быть четвертым в преферансе, он весело отмахивался, говоря: «Послушаем лучше песни».

Часто по просьбе Веры Федоровны Ходотов читал сам стихи, при этом неизменно говорил:

— Если бы был здесь еще рояль! Ведь это мелодекламация. Гитара — не то!

Но когда он читал никитинское: «Вырыта заступом яма глубокая, жизнь невеселая, жизнь одинокая», казалось, что никакого сопровождения, кроме гитары, и не может быть. Перед последней фразой артист резко обрывал аккорд, заглушая струны ладонью, и тогда произносил: «Тише! о жизни покончен вопрос, больше не нужно ни песен, ни слез!»

Редко кто в тот момент не смахивал слезы с ресниц, Вера Федоровна плакала откровенно и счастливо, а вытерев надушенным платком глаза, вдруг с детской беспечностью просила артиста:

— Когда мы вернемся, вы будете учить меня мелодекламации. Это что-то новое… А я так хочу нового, нового во всем!

Вера Федоровна становилась для Ходотова символом поэзии, духовности, вдохновения и экстаза. Однажды под Киевом, на одной из прогулок в тихую звездную украинскую ночь, Вера Федоровна расспрашивала своего спутника о его детстве, увлечениях, мечтах.

— Я хочу знать все о вас, кто вы, что вы! — говорила она.

И тогда Николай Николаевич, опустив голову, ответил последней строфою из стихотворной легенды Гейне:

Несколько мгновений Вера Федоровна шла молча, затем остановилась и, глядя в черное небо, сказала:

— Вы мой Азра, я дарю вам вот ту, самую яркую в Большой Медведице звезду… Не теряйте ее никогда!..

За Харьковом последовали Киев, Одесса, Николаев и, наконец, Вильна, где гастроли закончились.

Остаток лета перед новым сезоном Вера Федоровна проводила по обыкновению в имении известного пианиста А. И. Зилоти, у своего «единственного друга на страшном и прекрасном земном шаре» Марии Ильиничны Зилоти, сестры пианиста.

Стоял поздний и знойный июль. Вера Федоровна занималась с племянниками Марии Ильиничны, ходила с ними в «молодой сад» поить собаку. Собака сторожила молодые яблони на привязи, изнывая от зноя. Когда Вера Федоровна подходила с водой, маленький спутник ее говорил:

— Смотри, смотри, тетя Вера, как он рад, как он смеется своим хвостом!

От умилительной, немножко смешной, немножко наивной, но художественной детской наблюдательности Вера Федоровна заражалась чудесным настроением на целый день. Ночами же часто били в набат, подруги бежали на колокольню и оттуда смотрели, в какой деревне горит. Тогда охватывал ужас и хотелось в Петербург.

Потом вдруг решили поехать в Ялту просить у Чехова пьесу для бенефиса Веры Федоровны. В Одессе взяли билеты на пароход каботажного плавания «Тургенев» и долго смеялись над каботажным плаванием, не зная, чем оно отличается от обыкновенного плавания по морю.

С пристани позвонили на Белую дачу узнать: когда можно прийти? К телефону подошел Антон Павлович, не удивляясь, сказал спокойно:

— Нынче я в гостях. Приходите завтра.

— Когда?

— В десять часов.

— Утра?

— Ну конечно. Я встаю рано. Напоите меня кофеем, сахар есть. Мои все в Гурзуфе, я один. В десять, — повторил Чехов и положил трубку.

Остановились в гостинице какого-то Бегуна, под названием «Ялта». К ночи поднялся жесточайший ветер, в море началась качка, катера до Гурзуфа перестали ходить. И в гостинице уже было известно, что утонули люди, заплывшие выше сил. Коридорный, подавая чай в номер, сурово говорил:

— Дождя второй месяц нет и нет, все вянет, все пересохло.

И утром извозчик, везший гостей на Белую дачу, которую все знали в городе, говорил все о том же дожде и о том, что все вянет, все пересохло.