А в это время на рабочей окраине Петербурга открывался Общедоступный театр при Литовском народном доме. Организаторами его были Павел Павлович Гайдебуров, прекрасный актер, литератор, теоретик, и Надежда Федоровна Комиссаржевская, по сцене Скарская, сестра и подруга раннего детства Веры Федоровны.

Встречаясь не часто, сестры ревниво следили за успехами друг друга, иногда переписывались, не вспоминая об ушедшей в прошлое драме. Но жаловалась на свою судьбу не Скарская, едва выбравшаяся из провинции, артистка частного театра, а Комиссаржевская, виднейшая артистка императорского Александринского театра. Великие идеи раскрепощения женщины, равноправия и свободы несла в широкие массы Скарская, выступавшая в «Грозе» в роли Катерины, в то время как Комиссаржевская добивалась, как счастья, играть «Чайку», «Бесприданницу» и «Нору», в чем ей постоянно отказывали:

— Не наш репертуар, Вера Федоровна!

И предлагали взять любую роль в «Мамусе», подсунутой Теляковскому одним из высочеств.

Как-то Вере Федоровне передали острую реплику одной из не любивших ее актрис:

— Еще два таких сезона для Комиссаржевской, и ей никогда уже не выплыть!

В этой злой фразе нельзя было не видеть горькой правды. Вера Федоровна чувствовала, как она гибнет, сбивается на общепринятый театральный штамп в насильственно исполняемых ролях, в то время как даже у Синельникова она при каждом повторении находила новые интонации для старой роли, не шла за партнерами, а партнеров вела за собой.

«Нет, так дальше нельзя, нельзя! — говорила она себе, касаясь холодными пальцами как будто разгоряченного от мыслей лба. — Это стена, это позолоченная шкатулка, надо уходить, уходить отсюда…»

Вера Федоровна часто беседовала с Бравичем о своем положении в Александринском театре и о необходимости нового, совсем нового театра. Необходимость нового театра проистекала, как объяснял позже Бравич, из неудовлетворенности Комиссаржевской «как художника теми формами и условиями сценических постановок (старого театра) в широком смысле слова, формами внешними и внутренними, которые мешали проявлению свободного творчества». Формы бытового и безыдейного развлекательного театра, на чем, собственно, и держался Александринский театр, оказались чужды таланту Комиссаржевской.

Яркой противоположностью Александринскому театру был Художественный в Москве. Дело Станиславского Вера Федоровна считала подвигом и одно время даже хотела служить в этом новом театре. Но из разговоров со Станиславским Вера Федоровна поняла, что если она решится перейти в Художественный театр, то ей придется играть и жанрово-бытовые роли. Ее смущала и необходимость подчинить свое свободное актерское творчество воле режиссера. А именно «режиссерским» по своей внутренней организации был театр Станиславского.

Порой режиссер настолько подчинял актеров своему замыслу, что некоторые из них считали режиссерские требования навязанными им. Н. Д. Волков в своей книге «Мейерхольд» приводит письмо Мейерхольда к жене.

«У Алексеева, — пишет Мейерхольд, — наряду с его крупными достоинствами, как блестящая фантазия и знание техники, есть один очень большой и неприятный для артистов недостаток — это навязывание своего тона и толкования роли. Такое навязывание терпимо в роли, требующей исключительно техники, как, например, роль принца Арагонского, но недопустимо в роли внутренней, требующей психологического анализа и непременного переживания, как роль Федора».

Была и еще одна причина, почему Вера Федоровна отказалась от театра Станиславского. Будучи по своей творческой природе психологической актрисой, она боялась всякого проявления бытовизма на сцене. Ходотов так говорит об этом:

«Комиссаржевская пугалась Московского Художественного театра, где, по ее словам, чарующие натуралистические подробности собраны в букет прекрасных искусственных цветов, изумительно похожих на настоящие. Они меня удивляют своим мастерством, но аромата живого я в них не чувствую. Стиль не мой, это тот же быт, но более рафинированный, а я не умею в нем жить».

— Но куда? — спрашивала она и тут же отвечала: — В свой театр, в свой театр, где буду ставить, что хочу, как хочу…

А средства, деньги? — остерегала она себя, но тут же весело отвечала: — Провинция даст мне их, я возьму в долг там и верну все до копейки чистым золотом настоящего искусства!

Конечно, она говорила об этом не только сама с собой. Говорила с Бравичем, мечтала об этом с Ходотовым, признавалась Чехову. Чехов промолчал, Ходотов только слушал. Бравич всецело поддерживал ее идею — он был верным другом и умел предугадывать.

Гнедич передал Вере Федоровне просьбу Теляковского зайти к нему в дирекцию. Дело шло уже к концу сезона. Повод для разговора мог быть только один. Очевидно, до Теляковского дошли слухи о ее намерении покинуть императорский театр.

Вера Федоровна решительно направилась в дирекцию. В мрачном кабинете директор сидел спиною к окну, чтобы лучше видеть лицо собеседника и не показывать выражения на своем. Многих эта манера Теляковского раздражала. Веру Федоровну она смутила.

— Вы желали говорить со мной? — сказала она, садясь в указанное ей широким жестом директора глубокое кожаное кресло.

— Да, Вера Федоровна, и очень серьезно… — отвечал он, впрочем очень любезным, почти кокетливым тоном. — До нас дошли слухи о том, что вы недовольны нами, вы собираетесь нас покинуть… В чем наша вина? Какие к тому причины?

— Причина одна, — сурово заговорила Вера Федоровна, как бы отвергая кокетливый тон собеседника, — я хочу работать, а оставаться там, где мои силы не используются, я считаю невозможным.

— Но если только в этом дело, так ведь это все в наших руках. Выберите себе пьесы для будущего сезона, возьмите свои роли, назначьте, наконец, сколько раз вы желаете играть..

Как будто идущее навстречу всем желаниям артистки предложение Теляковского Вера Федоровна встретила, как западню: дирекция примет все ее условия, а когда контракт будет подписан, об условиях забудут, и четыре законтрактованных года оправдают предсказание александринцев.

«Еще два таких сезона… — вспомнилось Вере Федоровне, и она решилась говорить без дипломатических уверток, — все равно мне здесь больше не служить!»

— Мне давно обещали возобновить «Чайку», но обещание так и осталось обещанием, — начала она.

— Готов открыть будущий сезон «Чайкой»… — услужливо перебил ее директор.

— Не в этом дело, — в свою очередь, перебила директора собеседница, — я не хочу мириться с выступлением в моих старых ролях, к тому же их так немного. Интересных для меня, конечно. Счастья, счастья новой творческой работы — вот к чему я стремлюсь, чего я хочу, — страстно заговорила артистка, — если вы можете это понять… На казенной сцене, очевидно, я этого счастья не буду иметь никогда… Да, мне предлагали Эллиду в ибсеновской «Женщине с моря», я об этой роли всегда мечтала… Но подумайте, во что бы превратилась эта пьеса, полная «тайн души человеческой», без хорошего режиссера, без актера на роли мужа и Незнакомца?! Если бы мне даже и удалась роль, пьеса все равно бы провалилась, потому что исчезли бы вся ее проникновенность, все ее тончайшие нюансы, аромат свободной морской стихии, вся прелесть Ибсена…

Теляковский был явно смущен горячностью артистки. Так в кабинете дирекции императорских театров еще никто никогда не говорил.

— Мы положительно будем огорчены, если вы покинете нас, — почти искренне сказал он. — Мы предоставим вам все, что может вам дать частный, общественный театр…

— Вы очень любезны, благодарю вас… Но за эти шесть лет, что я провела на императорской сцене, я утратила всякую надежду на то, что создастся такое положение у вас, при котором мое эстетическое чувство не страдало бы ежечасно, ежеминутно…

Вера Федоровна невольно подняла голову, оглянулась кругом, как бы желая сказать: посмотрите, вокруг пыль, затхлость, безвкусица даже в директорском кабинете!

Теляковский обиделся, напомнил:

— Вы знаете, что по уставу императорских театров артист, раз покинувший императорскую сцену, уже не может вернуться в театр и таким образом лишается права на пенсию?