— В первый? Я вижу тебя уже в десятый раз, — сказал кондуктор.

— Неправда, я только приехал.

— Каждый раз говоришь, что только приехал.

— Это, наверно, был другой.

— Ну да, я слепой! Плати и меньше говори, — сказал кондуктор, встряхивая сумкой, в которой зазвенели монеты. — Привыкли зубы заговаривать!

— Они теперь только и делают, что зубы заговаривают, — влезла в разговор старушенция с пуделем и стала быстро-быстро жевать яблоко.

Кондуктор дернул за веревку, вагоновожатый постучал ногой в звонок. Я стал пассажиром трамвая.

Я приник к окну. Уплывали назад витрины, желтые папиросные ларьки, извозчики, проносились велосипедисты.

А трамвай трезвонил, грохотал на стыках и стрелках, куда-то поворачивал — вместе с ним поворачивалась и улица, дома становились как-то боком, и выплывали румяные фруктовые лавочки и большие золотые кондитерские.

Потом трамвай полз куда-то вверх с усилием и скрежетом. И вдруг сорвался вниз, и улица встала дыбом, и тревожно, беспрерывно звонил звонок.

А потом снова вверх. И оттуда виден был весь город — синие, туманные дали, которые так манят, так томят отроческое сердце, всему открытое, ко всему готовое, всего жаждущее.

С тех пор как я себя помню, я все слышал: «Вот приедет дядя Эмиль», или: «Вот мы поедем к дяде Эмилю», или: «Вот дядя Эмиль пришлет посылку». И не было на свете человека богаче, чем дядя Эмиль. Говорили, у него в доме зимний сад и в этом саду распевают райские птицы, а в самой большой золотой клетке сидит ученый какаду, который считает до ста, а получив сахар-рафинад, поет цыганские романсы.

Я остановился у большого дома и стал считать этажи; когда дошел до последнего, у меня с головы свалилась кепка — такой это был высокий дом! И там, под самыми облаками, жил дядя Эмиль.

Лифт не работал еще с гражданской войны, был весь в паутине. Я стал подыматься пешком.

На широких, выложенных звенящей плиткой лестничных площадках было вольно и просторно, как в залах. Свет проникал сквозь цветные стекла верхнего фонаря, и было радостно подыматься к этому волшебному свету.

Я стоял перед обитой клеенкой дверью. Я нажал костяную кнопку и вздрогнул, услышав сильный, дребезжащий звонок.

За дверью началась какая-то возня. Сначала хлопанье дверей, потом кашель, потом шарканье шлепанцев, потом кто-то за дверью стоял, дышал и прислушивался.

Я постучал.

— Кто там такой? — спросил голос.

— Я.

— А имя есть?

— Вы не знаете.

— А зачем же ты приходишь, и звонишь, и стучишь, если я не знаю?

— Вы откройте и увидите.

— А зачем мне открывать, если я не знаю?

— Откройте.

— Ты можешь мне до вечера говорить «откройте», а я не открою, потому что я не знаю, кто ты.

— Я ваш родственник.

— Родственник? Нет у меня родственников.

— Нет, есть.

— Опять ты за свое. Ты мне будешь год говорить «есть», я тебе год буду говорить «нет», и этому не будет конца.

— Я племянник вашей сестры из Таращи.

— Из Таращи? Хорошенькое дельце! Есть такой городок. Как же ты попал сюда из Таращи?

— Дело в том, что я не из Таращи. Я только племянник вашей сестры из Таращи.

— Слушай, ты меня уже совсем запутал. Скажи, зачем ты приехал?

— Я хочу устроиться на работу.

— Хочешь устроиться? А как устроиться?

— Так вы меня сначала пустите, я вам расскажу.

— Тебя пусти, а потом ты не уйдешь.

— Уйду, если захотите.

— Я уже хочу.

Когда я уходил, дверь чуть приоткрылась.

— Может, ты и в самом деле племянник?

Я вошел в большой полутемный коридор. К тому времени, как я приехал, уже не было зимнего сада, а зал, где распевали райские птицы и жил ученый какаду, был разделен фанерными перегородками на множество маленьких клетушек. Нарисованные на потолке толстые амуры, не видя друг друга, безработно застыли со своими стрелами.

Дядя Эмиль оказался маленьким кучерявым человечком, разлапистым как жук, с черными глазами и черными усиками. Он долго глядел на меня и медленно закипал.

— Так чей же ты все-таки сын? — спросил он наконец у меня. — Ты не знаешь, чей он сын? — спросил он у толстой женщины, похожей на кадку. — Может, вы знаете, чей он сын? — обратился он к маленьким, черным, кучерявым, очень похожим на него, странно глядящим на меня большими глазами, испуганным мальчикам. — Почему ты молчишь? — спросил он снова меня.

— Я Главацкий, — сообщил я.

— Что же ты сразу не сказал? — закричал дядя Эмиль. — Почему он сразу не сказал? — спросил он у женщины, похожей на кадку. — Почему он молчал? — обратился он к испуганным мальчикам.

Из клетушек появились дед и бабка, и затем всякие тети и дяди, усатые и без усов, и совсем еще маленькие мальчики и девочки, но все равно приходившиеся мне дядями и тетями, и всякие двоюродные и троюродные братья и сестры, и внучатые племянницы, и еще что-то дальнее, смутное и каким-то образом родственное. Это была огромная муравьиная семья. И все они пялили на меня глаза. Многие слыхали, что есть, да, существует на земле такой мальчик, но где-то очень далеко, так далеко и в таком глухом месте, что даже неизвестно, живет ли он на самом деле, или об этом только рассказывают.

— Здравствуйте, — сказал я им всем. — Я приехал.

Но никто не отвечал. Они почему-то все смотрели мимо меня на дверь.

— Это ты что, один? — наконец сказал дед.

— Господи, как же ты нашел? — сказала бабка.

— Я приехал поездом, — сказал я.

— Мы понимаем, что не пешком, — сказал дядя Эмиль. — Но как же ты все-таки нас нашел? Это удивительно.

Удивительно это или не удивительно, но они вышли из столбняка. И я почувствовал запах селедки, табака, чернил. Они тискали меня, целовали, заглядывали в глаза, удивлялись, что я такой чертенок и смышленый, и еще что-то такое, рассуждали, на кого я похож или вовсе ни на кого не похож, ни на одного из известных им родственников, и глаза не те, и, главное, нос совсем, совсем не фамильный.

Паренек в разноцветной каскетке стоял на углу улицы, заложив руки в карманы брюк, и насвистывал. Каскетка придавала ему чужеземный вид, он похож был на гонщика, на жокея, на юнгу, вернувшегося из дальнего плавания, и еще на знаменитого голкипера.

Он не обращал никакого внимания на многоэтажные дома и, казалось, не видел гремящих, звенящих, весело лакированных, как картинки, трамваев и не слышал автомобильных сирен, походивших на звук духовой трубы.

Я издали наблюдал за ним, а он и не замечал меня. Хотя он не курил, но каждый раз, прерывая свист, сплевывал шикарным плевком курильщика и снова после этого насвистывал.

Наконец я решился подойти к нему.

— Ты здесь живешь?

Он посмотрел на меня, но ничего не ответил, будто не слышал моего вопроса.

— Я спрашиваю: ты здесь живешь?

— Мало ли что ты спрашиваешь, — сказал он и сплюнул в сторону.

— Я тоже здесь живу, — мирно сказал я.

— Таких не видели, — небрежно кинул он, снова сплюнул и засунул руки в карманы длинных брюк. Он хоть и был пониже меня, но смотрел куда-то поверх моей головы.

— А ты чего фасонишь? — сказал я.

Он, не отвечая, продолжал спокойно смотреть поверх моей головы и насвистывать.

— Будешь фасонить, можно и в зубы получить, — кипятился я, завидуя его спокойствию.

Подошли еще двое, ужасно похожие друг на друга братья-близнецы, оба в маленьких кепочках-бескозырках и в белых гамашах.

— Здорово, Шамай! — в один голос произнесли близнецы.

— Здорово, Шура-Бура! — отвечал Шамай.

— В чем дело, Шамай? — опять в один голос спросили близнецы.

— Кто-то тут тявкает, — ответил Шамай, все продолжая глядеть поверх моей головы.

— Это ты тявкаешь? — спросили Шура-Бура.

— А отчего он фасонит? — сказал я.

— Это ты фасонишь, Шамай? — сказали Шура-Бура.

Шамай насмешливо посмотрел на мою кепку с наушниками.