Что было дальше, я уже не видел, потому что висел на заборе и глядел поверх голов на безумную, неправдоподобную скачку Гарри Пиля.

Но с тех пор я с утра уходил на пустынный, заросший колючками двор, где в заброшенном ветхом сарае уместилась маленькая механическая мастерская, заваленная всяким ржавым хламом, старыми ведрами, примусами, мясорубками.

На вывеске был изображен кудрявый господин с паяльником, чинящий огромный, как самовар, шипящий примус.

Но сам хозяин, как это часто бывает в жизни, совсем не был похож на свою вывеску. Маленький, горбатый, с красноватой всклокоченной бородкой, он подымал очки и обычно меня спрашивал:

— Ну, что тебе, мальчик, надо, и что ты, мальчик, сюда ходишь без зазрения совести?

Я жадно вдыхал нетленный, крепкий дух железа. Как это нужно было сейчас мне! Я смотрел в огонь горна и слушал, как сопит насос.

И когда запускали старый токарный станок, жужжала трансмиссия, шуршал чиненый и перечиненный, сшитый из кусков, с бурыми заплатами бронзовый ремень, — из-под резца ударял фейерверк искр и ползла скрежеща мокрая, сверкающая стружка. Я стоял, глубоко ощущая металлический ветер индустрии, и старые велосипедные спицы казались мне спицами машины времени.

Вот что-то дрогнуло в воздухе, и гудок 5-й госмельницы загудел. Сначала тихо, робко, просяще, а потом, разрастаясь, все набирая силу, поплыл над садами, над сонными, поросшими крапивой пустырями, над всем зеленым, тихим, всем светом забытым городком, улетая куда-то далеко-далеко в поле, заполняя своим гулом весь воздух, все окрестности, все расстояние от земли до неба; и вот уже самый воздух гудит, и, вибрируя, зовет куда-то, и говорит, что есть мир другой, огромный, где шумят машины, трансмиссии.

Я стою и слушаю гудок. Я вдыхаю, впитываю его всеми силами, и мощный, подымающий сердце гудок уносит меня. Какая в нем горловая мощь, какое обещание труда и честной, чистой, смело завоевывающей себя жизни!..

Когда я проснулся, поезд стоял на узловой станции.

Звонил колокол, и все наполнено было пыльным солнцем.

Я пошел к киоску и купил свежую, еще пахнущую мокрой типографской краской газету «Киевский пролетарий». Потом выбирал в корзине спелые, сочные, горячие вишни.

— Выбирай, выбирай, хлопчик, все как куколки! — говорила баба.

Потом я долго стоял у паровоза, ел вишни и наблюдал его мощную, горячую, в белом пару работу.

Ах, как звонили станционные колокола, как пели, долго, истошно, ненасытно, предвещая приближение к большому городу.

В веселом и ярком свете утреннего солнца на дальних холмах возник белокаменный город. Розовые утесы домов летели навстречу, поворачивались, кружились, долго бежали рядом с поездом, будто звали нас остановиться, и поглядеть в их открытые окна, и поговорить с людьми.

А поезд гудел и гудел, и все перед ним расступалось, и он с громом ворвался в черную путаницу путей, и неожиданно выплыло огнедышащее депо со стадом живых, горячих паровозов на темных маслянистых путях.

Носильщики в белых передниках с большими медными бляхами, агенты в красных экстренных фуражках, встречающие и провожающие, праздничная, возбуждающая суета большого шумного вокзала — все сразу хлынуло на меня.

Народ повалил из поезда, и, стиснутый со всех сторон, я медленно двигался в живом потоке через перрон, через душные, воняющие хлором и портянками вокзальные залы, когда вдруг чья-то грубая рука схватила меня за воротник.

Надо мной стоял верзила, и у него была как бы двухэтажная голова: маленькая, куполообразная дынька завершала мордатое лицо с твердыми мельничными скулами и каменным подбородком.

— Где взял чемодан?

— Это мой.

— Рассказывай сказки!

— Но это мой.

— Рассказывай басни!

— Пусти! Не приставай! Цаца аккуратная! — заговорили вокруг.

И толпа, подхватив меня, вынесла на просторную, залитую солнцем привокзальную площадь, полную движущихся трамваев, перезвона, автомобильных сирен, крика извозчиков, сидевших высоко на козлах, натягивая поводья, причмокивая, сбивая шапку на затылок, зазывая седоков.

— Подросточек, а подросточек! На дутиках!

Я стоял на мосту путепровода, под которым бежали поезда. А там, внизу, в голубоватом тумане, в гигантской прозрачной чаше гудел непонятный, загадочный город…

Я прислушался. Это был тот невнятный, но глубокий, всеобъемлющий гул большого города, который так волнует, сотканный из миллионов звуков, грохотов, голосов, не утихающий ни днем, ни ночью, будто поезд в вечном движении. Иногда вырывался котельный грохот железа, резкий свист, удар колокола, крик человека.

Какая тайна, какая могучая сила в этом издалека долетающем, охватывающем все это пространство печальном прибое? Что ждет меня?

— Ты зачем там торчишь? — спросил прохожий старичок.

— Надо, — сказал я.

— Это что тебе, игрушки — с моста прыгать? — сказал он.

— А кто вам сказал, что я хочу прыгать?

Старичок покачал головой, пошел, а потом обернулся и снова покачал головой.

Я зашагал в своей большой кепке и фиолетовых обмотках, с желтым баулом по длинной и многолюдной улице. Я не чувствовал ни страха, ни одиночества. Я шел в этой радостной сутолоке, среди зеркальных витрин и удивительных, разноцветных вывесок. Я хмелел от яркого восходящего солнца и ликующего шума.

Я выбирал какое-то лицо в толпе, или на пороге лавки, или в открытом окне дома: «Ты всегда тут живешь и уже не удивляешься?»

Постепенно меня все больше и больше захватывал городской гул, созданный из движения народа, шарканья тысяч ног, трамвайного звона, цоканья копыт, храпа коней и жужжания больших вентиляторов в подвальных окнах мастерских и кондитерских, — та особенная, возбуждающая атмосфера большого города, которая вызывает желание жить и жить и радоваться жизни.

— Эй, сегодня То-Рама! — крикнул мальчишка, стоявший у афишной тумбы.

— А кто это такой? — спросил я.

Мальчишка уставился на меня:

— Гляди, не знает, кто такой То-Рама!

Я смолчал.

— Магия! — сказал мальчишка.

С пестрой афиши гипнотически глядел на меня черноокий господин во фраке и чалме, со сложенными на груди руками, насквозь пронзенный шпагами.

Я не мог оторваться от этих ужасающих глаз. «Стой смирно! — приказывал То-Рама. — Гипнотизирую».

— Чувствуешь? — спросил мальчишка.

— Не меньше тебя, — сказал я.

— Он взглядом останавливает рычащего льва, — сообщил мальчишка.

— Тысячу раз видел, — сказал я.

То-Рама не выходил у меня из головы. Черные зрачки чародея преследовали меня. Я все чувствовал их за спиной, и оглядывался, и ускорял шаг, и успокоился, только когда прошел несколько кварталов.

Я шел и шел, и все были лавки, парикмахерские, аптеки, пивные, тиры и кино. Зачем их столько? Кто в них ходит?

Сколько я ни смотрел вперед, я не видел конца этой длиннющей улицы.

Трамваи проносились с диким звоном и громыханием, и я не смел сесть в вагон: все казалось — в них ездят только люди, которые спешат по очень важным делам.

— Скажите, пожалуйста, далеко до улицы имени Жертв Революции? — спросил я у цирюльника, вышедшего в белом халате на порог.

— А как она раньше называлась?

— Я не знаю.

Он внимательно поглядел на меня.

— А зачем тебе такая улица?

— Там живет мой дядя.

— А кто твой дядя — падишах?

Он еще выяснил, зачем мне нужен дядя, обрадуется ли дядя, что я приехал. А потом зевнул и сказал:

— Иди дальше, там тебе скажут. — И вошел в парикмахерскую.

Наконец я решился сесть в трамвай. Я долго стоял на остановке, изучая, в какую дверь входят и выходят.

— Билет! — тотчас же крикнул кондуктор, как только я вошел.

— Сколько стоит? — спросил я.

— Будто не знаешь?

— Я в первый раз.

Мальчонка, стоявший впереди, оглянулся и свистнул.