Слышно было, как грызут мыши. Я не знаю, нравилось ли им то, что они нашли теперь вместо булки и колбасы в этих шкафах, только они работали азартно и в писке их не чувствовалось жалобы.

На стене висел громоздкий, похожий на голубятню телефонный аппарат. Я осторожно снял трубку и приставил к уху. Гул пространства, какие-то шумы, заглушенные звонки, голоса. Я почувствовал себя включенным в этот мир. И, крепко прижимая к уху трубку, я слушал и слушал, жадно вникая во все шумы, голоса, в электрический напряженный гул.

— Аллё! — прошептал я.

Писк усилился, будто кто-то прорывался ко мне, но не мог преодолеть пространства.

— Аллё, кто сообщает? — закричал я, подражая комиссару.

— Ты с кем там балакаешь? — крикнул дед.

Я притих. Но вызванные мною силы ожили там, в телефоне. Перебивая друг друга, заговорило сразу несколько тревожных голосов, точно искали кого-то чужого, который ворвался в их мир, и я, успокаивая их, шептал в трубку: «Свои, свои». Ах, как я хотел быть своим! Больше всего на свете я хотел быть своим!

И еще я хотел быть круглым сиротой и жить в приюте.

В далеком переулке, у самой реки, в запущенном монастырском саду, где дорожки заросли высокой, густой травой и лопух разросся как пальма и полным-полно улиток и муравьев, в старом, позеленевшем доме с белыми колоннами поселился детский приют.

Мрачные сводчатые монастырские кельи, где шепотом разговаривали с богом, огласились пронзительными, восторженными криками сирот, собранных со всех сел и местечек, и вместо монахов в черных сутанах из ворот выходили строем босые мальчики в серых бумазейных костюмчиках.

Все у приютских было новое: и картузы, и барабан, и сверкающий горн, и рубахи с большим клеймом, у некоторых даже было по два клейма, как раз на спине, где выпирали лопатки, и на штанах была печать. Я и печатям завидовал: они придавали пацанам какую-то значительность, они говорили, что их учитывают, и это имело особое значение для меня, которого никак не учитывали.

Среди приютских был один стриженный под нуль, с твердыми желтыми желваками. Непримиримый ко всем и во всем, он захватил и никогда никому не давал барабанные палочки. Когда выступали в поход, он ударял в барабан, запевать мог другой, на это он не покушался, но барабан был его. И надо было видеть, как он выступает впереди строя, подымая пыль босыми ногами, запрокинув голову и торжественно, клятвенно опуская палочки и весь с головы до ног подрагивая в такт своим палочкам, беспрерывно и неутомимо рассыпая дробь, чувствуя, что он главный и без него не будет ни строя, ни марша, ни песни.

Ах, как я ему завидовал, этому бледному, рябому мальчику со злыми желтыми желваками на скулах! Как я завидовал его выстраданному сиротскому чувству превосходства и уверенности, что теперь он самый главный и самый важный на земле.

Еще я очень хотел быть беспризорным. Они приезжали на случайных поездах «бис», ютясь где-то под вагонами, в рваных шапках, черные, босые, смелые, и рассыпались по улицам и базарам. Они перелезали через заборы, сидели на деревьях и прямо с веток ели яблоки и груши, их боялись даже окликнуть.

Я завидовал их кличкам — Маркиз, Журавль — и словам «клифт», «шкеры».

Они ночевали на баштанах, под звездами, играли засаленными, угольными колодами карт, где валеты имели угрюмый, разбойничий вид и дамы все похожи на цыганок, а короля они звали «старик». И они умели ловко взрезать арбуз, так, что высыпалось сразу все розовое, сладкое, сахаристое нутро, ели с хрустом и хохотали над всем на свете.

И я завидовал их свисту, смелости и ночевке на баштанах, под звездами.

Время шло, и, как все мальчишки, я хотел быть водовозом и зимой в ледяных латах, тяжелым шагом идти за серебряной от инея бочкой. Все собаки лают, и все ворота со скрипом отворяются, и отовсюду идут со звенящими ведрами.

А потом я хотел быть грузчиком, крепким, коренастым, краснорожим, белым от муки, и тяжело шагать от мельницы сверху вниз с кулем на спине, по мосткам, по земле, тоже белой, утрамбованной, к огромным фурам, запряженным битюгами, тоже белыми от муки.

А время шло. И я уже хотел быть газетчиком.

О, запах газетной экспедиции! Дорожный запах только что сгруженных рогож! Как живые вываливаются пачки и шуршат листы, бросаются в глаза крупные ярко-красные буквы — «Вести мировой революции». Как заманчиво бегать с газетами по солнечным улицам после дождя, перепрыгивая через лужи, через потоки, и первым возвещать: «Всеобщая забастовка в Англии!»

Но больше всего в те времена я завидовал Севе.

Сева был могучий, словно отлитый из железа, квадратный паренек. Под его шагами скрипели половицы и звенели плитки, если пол был выложен плитками. Всегда он ходил чуть пригнув голову, словно говорил всем встречным: «А ну, только тронь, я тебе покажу!» И когда он шел вот так, пригнув голову, то редко кто мог устоять на месте и не уступить ему дорогу.

И вот этот упрямец Сева ходил теперь по улице в кепке блином и черной сатиновой косоворотке, запыленный железной пылью механической мастерской.

— Сева, покажи людям мозоли, — говорили мальчики.

— Однако же, — отвечал Сева и охотно выворачивал свои сильные, цепкие, как ухват, руки. И мальчики с восторгом нащупывали маленькие, твердые, как орехи, бронзовые мозоли.

— Настоящие! — шепотом говорили мальчики.

— От рашпиля, — небрежно сообщал Сева.

Рашпиль!.. От одного этого слова дрожь проходила по спине.

— И французским ключом работаешь?

— Первым делом, — отвечал Сева.

— И кусачки есть?

— А что, зубами?

— И кронциркуль?

— У мастера одалживаюсь, — говорил Сева.

— А. какой у тебя разряд?

— Ну, покедова! — обрывал Сева, считая слишком большой роскошью для нас разговор о разрядах. Иногда он еще говорил: «До свиданция».

И уходил раскачивающейся походкой металлистов и моряков, небрежно заложив в карманы длинных брюк свои мозолистые руки. Но мальчишки не отставали от него, они шли по пятам и старались поставить свои сандалии в след Севы, зорко наблюдая все происходящее с ним.

Однажды вечером, когда первые созвездия появились в небе, как гроздья акации, Сева вышел гулять. Он был весь с иголочки: в новой апашке и новом кепи, руки в карманах новых, торчком стоявших коленкоровых брюк, и скрипел новыми лимонными, еще не расхоженными сандалиями «Скороход». Сева вышел на угол, где стояла торговка семечками. Он не спросил почем, а только, набычившись, сказал:

— Два. И имейте в виду — с верхом!

Старая бабка наполнила два больших стакана — один стакан черными семечками и один стакан белыми, тыквенными. И все видели, как Сева вынул новый вишневый кошелек, выудил оттуда монету и, не торопясь, заплатил.

— Дай тебе бог миллион, — говорила бабка, — дай тебе бог царевну!

Но Сева уже давно шел по длинной Комиссаровской улице мимо свежевыкрашенных заборов, независимо лузгая и выплевывая шелуху.

— А что, Сева, получка? — спрашивали встречные, оглядывая его новый костюм и новую кепку.

— А не видите? — отвечал Сева.

Направляясь к саду имени Петровского, Сева остановился у тележки мороженщика с пятью огромными, похожими на артиллерийскую батарею банками, в которых было розовое, лимонное, зеленое и даже какое-то фиолетовое мороженое, и, так же набычившись, приказал:

— Из всех! И имейте в виду — с верхом!

Мороженщик, поглядев на его новую кепку, застучал ложкой и, выбирая из всех банок, под конец щедро запустил ложку в последнюю, положил с лихвой и вручил Севе столбик, похожий на радугу.

— С получкой, Сева!

— Понятно, — отвечал Сева, с азартом принимаясь за вафлю.

Покончив с мороженым, он облизал пальцы, подошел к освещенному окошечку кинокассы и угрюмо сказал:

— Первый ряд.

— Большая получка? — спросила кассирша, выглядывая из кассы, как ворон из гнезда.

— С меня хватит! — отвечал Сева.

И, предъявив билет контролеру, скрипя сандалиями по золотому песку аллей. Сева пошел туда, где скоро засверкал волшебный зеленый свет.