— Маркушенко, не отставай!

— Есть! — отвечал Маркушенко, поудобнее устраивая под мышкой сапог и ковыляя энергичнее.

Идем на восток. Бориспольское шоссе — пустынное и тихое. Слышно, как работают в кюветах кузнечики. Где-то впереди бухает артиллерия.

Есть ли кто за нами или мы уже последние?

— Стой!.. Всем стоять! Один ко мне!

Из окопчика в кустах появился регулировщик с красным флажком, в каске; рядом станковый пулемет. Он смотрит на наши черные лица с воспаленными глазами, обгорелые, еще дымящиеся пиджаки и железнодорожные шинели, а потом на гигантские дымы разгорающихся позади, на станции Дарница, пожаров и ни о чем больше не спрашивает.

— Цивильным идти на Бортничи, — сообщил он.

— Прощай, сержант! — сказал Дацюк.

— Прощайте, зализничники! — ответил регулировщик.

День был теплый, ветреный, и черный жирный дым пожаров, застилая солнце и прижимаясь к земле, неотступно плыл вслед за нами.

На станции стали взрываться нефтяные баки и черно-малиновым крылом накрыли всю местность. И потом еще долго-долго сиротливо висела в воздухе огромная черно-дымная папаха колосса, точно колосс исчез, а папаха не знала, куда ей деться.

Тонкая теплая сажа печально сыпалась с неба на поля, на деревья, на лица…

Все молчали.

Бортничи — первая станция после Дарницы на восток по Харьковской линии.

За станцией сразу начинается лес.

В лесу тихо и светло от желтых лип. Листья перешептываются о чем-то своем, раннем, лесном, таком далеком от войны и пожаров.

В студеном воздухе осеннего леса острее слышится исходящий от одежды запах бензина и гари.

— Правильно ли мы идем?

Порыв ветра принес дальние приглушенные лесные голоса и рычанье грузовиков. Пошли на шум.

Под старыми липами стояла группа машин. На первой от дороги машине в кузове сидел человек и сосредоточенно крутил ручку арифмометра и потом столбиком записывал цифры.

— Здесь кто? — спросил Дацюк.

— Государственный банк, — ответил человек, не отрываясь от столбика цифр.

Никогда, наверное, сколько стоит на свете Бортнический лес, не видел он у себя столько людей. Под каждым деревом стояла машина, или мотоцикл, или повозка.

Здесь были целые учреждения на машинах, с завами, помами, начальниками отделов, машинистками, вахтерами, архивами. Здесь сохранялась еще официальная атмосфера учреждений. Секретари, по привычке, были вблизи начальства; и начальники и подчиненные держались служебного тона, который давал чувство дисциплины, ощущение нужности и смысла жизни.

У лесного оврага можно было вдруг услышать:

— Товарищ Федоткин, подымите дело Кульчицкого номер двести тридцать дробь двадцать пять!

И товарищ Федоткин с наслаждением рылся в делах, словно он не в лесу между Борисполем и Яготином, а у себя в уютном номенклатурном учреждении на Жилянской улице.

Где-то стучала машинка и, догоняя ее, стрекотала на дереве сорока.

— Товарищ Федоткин! — продолжал тот же голос. — Кульчицкого в огонь!..

Какой-то кассир выплачивал аванс за октябрь, стучал костяшками счетов и аккуратно синим карандашом ставил против фамилии галочки. И ни выстрелы, ни крики «Воздух!» не могли помешать ему по нескольку раз пересчитывать деньги и проверять галочки.

Радиокомитетчики, связисты, пожарники, банковские работники — все держались своих коллективов, общих интересов и забот, и служебные слова кроме своего прямого значения для них имели еще свое особое значение воспоминаний о незабвенном мирном времени.

— Вот пошел Н., — сказал кто-то, увидев начальника дороги.

Когда-то хозяйство его простиралось на сотни верст, звездой от Киева — на запад до Олевска, на восток — до Ромодана, до Нежина на севере и Вапнярки на юге. А теперь все хозяйство — группа фургонов под кривыми вязами. И хотя нет уже Юго-Западной железной дороги, нет мощных депо Казатин, Жмеринка, Бахмач, из которых выходят окутанные паром локомотивы «СУ» под скорые Москва — Киев, Москва — Одесса, Баку — Шепетовка, нет знакомых каждому, кто бывал на юго-западе, бесконечных линий красных товарных поездов с зерном, нет мостов над Днепром, Сулой, Росью, Тетеревом и гудящих линий железнодорожной связи, — тут, в лесу, существуют и ПЧ — начальники дистанций пути, и ШЧ — начальники дистанций связи, и ТЧ — начальники паровозных депо.

Начподора Зимин стоял у машины-рации на берегу лесного ручья под старой, дуплистой, осыпающей листья ивой. В очках и короткой пехотной шинели, с винтовкой за плечами он похож был на пожилого солдата.

— Стой! Смирно!

Поправив на боку маузер, Дацюк строевым шел к начподора, взяв для рапорта руку под козырек. Но Зимин махнул рукой: «Отставить!»

— Нет нашей Дарницы, — просто сказал он.

— Нет, — ответил Дацюк.

И они оба одновременно взглянули на темные, жирные, медленно плывущие над лесом тучи.

— По машинам! — приказал начподора. — Пробьемся — и снова на дорогу!

— На какую? — спросили из строя.

— А это куда пробьемся, — загадочно ответил он.

Я подошел к нему.

— А-а! Александр Македонский!.. Навоевался?

Я взглянул в его доброе лицо, но оно расплылось в наполнивших мои глаза слезах.

Он внимательно посмотрел на меня и молча обнял за плечи. Я приник к нему, с наслаждением вдыхая отважный грубый запах шинельного сукна.

— Держись, сынок, — сказал он тихо, так тихо, что это слышал только я. Он снял очки и протер их платочком, глаза его были сухие.

Я стоял перед ним в одной почерневшей от копоти, прожженной в нескольких местах косоворотке, полуобгорелый пиджак я бросил в дороге. Он скинул шинель, под которой оказалась перетянутая ремнями ярко-желтая кожанка. Он снял кожанку и протянул ее мне.

— Давай обмундировывайся!

Я пошел к ручью.

В лесном ручье плавали лиловые листья. Из воды изумленно взглянуло на меня черное лицо с припухшими веками. Прикосновение воды было приятно, словно свежие и нежные, пахнущие травой руки приласкали лицо мое.

Я выстирал и высушил на ветру рубашку, отмыл с сапог сажу и глину, надел кожанку и туго перетянул ее широким брезентовым поясом, поправил звездочку и лихо, набекрень, надел пилотку.

— Ну прямо комиссар гражданской войны, — сказал начподора, — как на картинке!

Из лесу появилась группа вооруженных железнодорожников, и среди них известный уже мне Дукельчик. Они вели высокого блондина с всклокоченной головой. Человек шел, путаясь в собственных ногах, выписывая восьмерки, точно пьяный. Но он не был пьяным.

Его привели и поставили перед Зиминым.

— В наличности! — на сей раз коротко доложил Дукельчик.

Мохнатые брови начподора сердито закустились во все стороны. Блондин стоял на подогнутых ногах, весь какой-то ватный, будто без костей.

Это был Цигель, списчик вагонов. Цигель — немецкого происхождения, из херсонских колонистов, пойман на месте, когда обезвреживал мины, заложенные истребителями для взрыва станционных сооружений.

Зимин несколько минут молча смотрел на него, потом, будто не веря очкам, снял их, взглянул на Цигеля странными и страшными глазами, протер очки и снова надел.

— Ты зачем же так, а? — спросил он беспомощно.

— Не знаю, — нагло ответил Цигель.

— Как — не знаю?

— Попутали… простите…

Мне показалось, он ухмыльнулся.

— Стройся! Заво-о-ди! — раздалась и пошла перекатываться по лесу команда.

Зимин, как слепой, стал шарить рукой по бедру, где висела большая новая парадная кобура.

Непривычно твердыми, негнущимися пальцами он долго и суетливо расстегивал кобуру и вынул пистолет.

Цигель стал вдруг дрожать мелкой, какой-то собачьей дрожью и весь полиловел, даже блондинистые волосы его, казалось, стали лиловыми.

Зимин поднял пистолет и, оглядываясь, точно спрашивая: «Что, так я делаю?», как-то вдруг, сам того не ожидая, выстрелил, и Цигель рухнул на землю. А Зимин не оглядываясь, с пистолетом в опущенной руке, пошел прочь.

— Товарищ начподора, — сказал я, идя за ним.