Мое терпение оправдало себя. К луде вырвалась голодная стая окуней и жадно набросилась на моих червей. Три, пять десять полосатых, красноперых красавцев попали в мою лодку, и среди них ни одной рыбины с моими метками…

Куда же девались помеченные окуни? Я разыскивал их у других луд, сторожил у затонувших деревьев, встречал в это время все новых и новых большеротых хищников, но старых знакомых так и не отыскал до тех пор, пока не настала их очередь навестить свою луду. Наверное, отъевшиеся рыбины просто отдыхали на глубине, передав свой «дом» на время проголодавшимся собратьям.

Да, окуни хорошо знали свой «дом». Я отлавливал больших и маленьких рыб, отвозил их в самые дальние концы озера, отпускал у точно таких же луд, рядом с другими стаями окуней. Они быстро исчезали в глубине, но уже к вечеру я встречался с ними снова в их собственных владениях, около прежней луды.

Такую же верность своему хозяйству хранили и щуки. Терпеливые, настойчивые рыбины долго и неподвижно таились в зарослях травы, у камней, под упавшими деревьями. У каждого «охотника» была своя собственная засада, свое охотничье угодье. Я ловил этих щук, так же, как окуней, метил и отвозил далеко в сторону, осторожно выпускал рядом с не менее интересными корягами, но почти всегда знал, что мои пленницы обязательно вернутся на охоту только в свой «дом». К этому «дому» каждую щуку вели ее собственные тропы, ее дороги с мест отдыха на глубине.

Прокладывали свои тропы и окуни. Где не было луд, островов, окуни не стояли на месте — они передвигались, бродили вдоль трав, подводных камней, по пути организовывали свои охоты и строго соблюдали расписание пользования «автострадой», которая принадлежала и другим стаям. Интервал движения на таких «автострадах» неплохо выдерживался, и нарушить временной график могла только непогода.

К осени отъевшиеся окуневые отряды реже выбирались из глубин и недолго задерживались на охотничьих тропах. Тяжелые ледяные дожди чаще вмешивались в расписание жизни подводных обитателей, я дольше тогда отыскивал знакомых рыб, и очень часто сырой сумеречный туман заставал мое суденышко еще на полпути к дому. В вечерней промозглой тьме терялись берега, озеро казалось чужим и неуютным, и с воды хотелось скорей уйти. Подгоняло меня к дому и опасение за собаку, остававшуюся на берегу в одиночестве.

Мой пес рос сильным и крепким. Летом он не знал врагов, но осенью… Осенью к озеру нет-нет да и подходили волки. Они всегда извещали о своем прибытии долгим и не слишком приятным воем.

Вечерний концерт за озером обычно начинала волчица. Она высоко поднимала голову и долго тянула низкую протяжную ноту, потом меняла голос, и с другого конца озера приходил ко мне высокий безысходный стон. Почти тут же откуда-нибудь со стороны отвечал волчице густой, тяжелый вой самца. Иногда вмешивались и волчата, и вся стая вместе громко объявляла о своем новом набеге, который снова пришелся на предпоследний день недели.

Так продолжалось с конца августа до начала ноября. В своем дневнике я старательно отмечал все визиты серой стаи и наконец мог с уверенностью сказать, что волки совершают свои рейды тоже по определенному расписанию. Всю неделю я искал на лесных тропах и дорогах свежие следы серых охотников и не находил. Не находил их и в пятницу утром, а в субботу еще до солнца я встречал отпечатки знакомых больших сильных лап как раз там, где они появлялись и неделю тому назад.

Свою собаку я забирал домой каждую осеннюю ночь, не очень надеясь на волчье расписание. Но волки оставались верными себе. Как обычно, в конце августа они оставили свой летний «дом», свои летние владения, в глубине которых находилось волчье логово, и прежние походы волчицы и волка за пищей для щенков сменились глубокими рейдами целой семьи. Но свое летнее хозяйство наши волки не забывали и осенью, и теперь разноголосый, тоскливый вой за озером говорил мне, что «серые помещики» ровно через неделю опять заглянули проверить — все ли цело в их фамильном имении…

Так было до зимы, до глубоких снегов. Со снегом стая ушла из тайги поближе к деревням, где были дороги, и где можно долго и быстро передвигаться по накатанной колее… Но пока был только сентябрь, пока не было снега, и, опасаясь волков, каждый вечер я забирал свою собаку с улицы в избу.

Забирать собаку домой часто не хотелось — пес мне мешал. Он мешал наблюдать при тихом свете коптилки еще за одним интересным поселением — поселением мышей, которые мой дом, пожалуй, давно считали и своим собственным домом.

По ночам мыши скреблись в углах, бегали по столу, забирались в шкаф с продуктами и порой поднимали такой шум, что можно было подумать, будто целая армия грызунов орудует около моей кровати. Но постепенно я стал разбираться в мышином хаосе, и вечер за вечером удивленно убеждался, что дом оккупировали всего несколько сереньких пугливых животных, которые и организовали в моем хозяйстве свое собственное и, пожалуй, более рациональное.

В каждом углу дома хозяйничал только один мышонок. Он выбирался из-под пола, несмело озирался, приподнимался на задних лапках, прислушивался, при каждом постороннем шорохе сжимался в комочек и, только убедившись, что неприятностей не предвидится, быстро-быстро несся за печку. Там он подбирал что-нибудь упавшее со стола, бежал обратно и тут же исчезал под полом вместе с добычей. Минута-полторы — и мышонок снова появлялся в избе.

За такое короткое время этот маленький добытчик, пожалуй, не успевал съесть только что найденный кусочек сухаря. Вероятно, он просто прятал его и спешил за следующим. Днем я тщательно разыскивал склады похищенного у меня продовольствия и, великодушно прощая сереньких воришек, лишний раз подтверждал свою недавнюю догадку.

Вслед за первым мышонком из других углов появлялись еще и еще проворные зверьки. Они также спешили за печку и также торопились снести и спрятать под полом свою добычу.

Мыши носились по полу взад и вперед, как вагончики игрушечной железной дороги, но каждый вагончик передвигался только по своему пути и никогда не сталкивался с другим, будто очень догадливый и ловкий стрелочник успевал вовремя переводить стрелки и зажигать зеленый свет на пути несущихся мышат.

По пути мыши роняли добычу, тут же расторопно подбирали ее, кусочки покрупней просто волочили по половицам, гремели сухими корочками у входа в свои норки и производили всем этим неумолчным движением довольно яркое впечатление настоящего ночного разбоя.

С вечера я высыпал посреди избы пригоршню муки и увидел, как мыши тут же изменили свои охотничьи тропы, — дорожки всех животных сошлись теперь к муке, а к утру не осталось и пыльного следа от вчерашней кучки.

Еще одна пригоршня муки была приготовлена моим ночным разбойникам, но теперь я высыпал муку поближе к тому углу, откуда начинал свои походы мышонок № 1. Этот мышонок быстро обнаружил лакомство и с удовольствием его принял. Второй, не менее шустрый, тоже бросился к муке, но при виде самодовольного собрата отступил, поднялся на задние лапки, повертел носиком и не очень весело вспомнил свою прежнюю дорожку за печку к моему кухонному столу.

На следующий день мука появилась к углу мышонка № 2, и роли моментально поменялись. Вчерашний лакомка остался ни с чем, отправился за печку, а новый хозяин муки перетаскал ее в свою кладовую. Если бы у меня тогда было побольше продуктов, я, наверное, каждый вечер мог бы убеждаться в том, что каждый мышонок чувствовал себя в своем углу полновластным хозяином…

Далеко в тайге остались «волчьи пятницы», суетливые мыши и «полосы отчуждения», которыми обносили свои владения хозяева тайги — медведи. Очень скоро маленький выносливый автобус заберет нас с собой и через несколько часов доставит к железнодорожной станции… А пока я сижу на лавочке около стены высокого северного дома. Лавочка огорожена от дороги редким старым заборчиком. У рюкзака пушистым калачиком свернулся мой пес. Мы совсем одни встречаем раннее, крепкое от скорой зимы утро в еще не проснувшейся деревушке. Но вот раздался первый скрип двери, кто-то выплеснул на улицу воду, и тут же около нас объявился небольшой коренастый кобелек.