* * *

Кукушонок рос быстро, прибавляя в весе сначала по три-четыре, а потом и по десять граммов каждые сутки. Из голыша он превратился в колючего ежика. Потом на колючках распустились пушистые кисточки. На появление приемных родителей у летка он отвечал сверчковой руладой и показывал ярко-оранжевый зев.

Лицезрение вечно просящей пасти не давало двум крошечным птичкам ни минуты покоя. Лишь иногда ненасытный ребенок почему-то медлил проглатывать паука или муху. Кормилицы в этом случае быстро совали головы в распахнутый зев и, схватив не проглоченный корм, тут же его съедали, чтобы через две-три минуты появиться с новой добычей.

Раза три в час семья совершала санитарный обряд. Кукушонок делал в гнезде разворот, и какой-нибудь из родителей быстро хватал у сына из-под хвоста белую бомбу. Отходы жизни кукушонок откладывал упакованными в эластичную пленку. Бомбы сначала маленькие постепенно достигли размера небольшой сливы. Родителей эта ноша тянула к земле, но они роняли ее вдалеке от гнезда — у кукушонка в дуплянке всегда было чисто и сухо…

Второй раз из Москвы в заповедник я приехал, когда кукушонку шел уже восемнадцатый день. Из черного ежика он превратился в большую пушистую птицу-подростка, глядел осмысленно, весил сто четырнадцать граммов, и в дуплянке было ему тесно.

Сергей посадил кукушонка на сук. Мы затаились, стараясь не проглядеть встречу птичек-родителей с сыном, которого они долго кормили, но увидят которого первый раз.

Никаких проблем не возникло. На суку сидело огромных размеров чудовище, но мама и папа не сомневались, что это их сын. Мама с зажатой в клюве букашкой к дуплянке даже не подлетела — сразу на сук, к разинутой пасти.

На секунду с отлетом она задержалась и сразу же получила удар клювом в грудь — «нечего медлить, лети за едою, я голоден». И она полетела. И опять принесла что-то в клюве. И опять получила удар, но сразу не улетела, а принялась с безопасного расстояния изучать свое чадо.

С Сергеем мы залезали в скрадок по очереди и проводили там три-четыре часа ежедневно.

Дни стояли дождливые, но серьезной помехой для наблюдений были лишь комары. Они набивались в скрадок и ели нас беспощадно. Мы вылезали, опухшие, одеревеневшие от неподвижности. Но какую награду мы получали за эти мелкие неудобства! Мы прикасались к тайне.

Тайна, обычно скрытая за лесным пологом, тут была на ладони.

На ночь мы опускали кукушонка в дуплянку (ее пришлось поменять на просторную), а утром сажали его на сук, просовывали в отверстие скрадка объектив и старались на пропускать подробностей странной и удивительной жизни.

Происшествий особых в районе «К» (так назывался сучок, где сидел кукушонок) не наблюдалось. Один раз перед носом птенца сел шмель.

Кукушонок, наклоняя голову так и сяк, долго его изучал, но склевать не решился, а шмель обсох на суку и слетел. В другой раз в мое дежурство случился переполох. Какая-то птица со стуком, скребнув по фанере когтями, села на крышу скрадка. Это был кто-то очень опасный для кукушонка. Он прямо прилип к сучку, жалкий, взъерошенный. Не знаю, что было бы, но появились с воинственным писком мама и папа.

Место описанных тут событий. Возле скрада орнитолог Сергей Кулигин.

Мухоловка-пеструшка и кукушонок. Птенцу восемнадцатый день.

Кто-то сидевший на крыше скрадка, обороняясь от их наскоков, зашуршал крыльями и взлетел. Неистовый писк мухоловок сопровождал нежданного гостя до самой опушки леса. Сергей, наблюдавший эту сцену в бинокль, прибежал объяснить, что это наведалась сойка…

Каждый день в кукушонке наблюдались зримые перемены. Из взъерошенного птенца он превращался в птицу с подобающим ей нарядом.

Грудка покрылась полосками, как у ястреба.

Кончики темных перьев чуть-чуть белели, и от этого кукушонок выглядел рябеньким щеголем.

На голове забелелись два пятнышка. Потягиваясь, кукушонок расставлял крылья и, кажется, уже почувствовал, для чего они предназначены.

Балансируя на одной лапке, другой он ухитрялся прогонять комаров, почесывая тело под крыльями. В нем зарождался характер исследователя. Если прежде, получив добрую порцию пищи, кукушонок дремал, то теперь все кругом было ему интересно. По многу минут, повернув голову, он разглядывал объектив, фотокамеры, нагнувшись, исследовал бездну, зиявшую под сучком.

Из звуков самым желанным для кукушонка был крик родителей, подлетающих с пищей. Но и другие звуки стали его привлекать. Поворотом головы он провожал пролетающих с криком дятлов, прислушивался, как рюмит зяблик. Все дни, пока мы сидели в скрадке, вблизи куковала кукушка. Никакой особой реакции ее голос у кукушонка не вызывал. Он становился, кажется, даже чуть флегматичнее, чем обычно. Но, может быть, в этом как раз и есть назначение кукования — вселять спокойствие в растущее где-то дитя.

А приемные мать и отец продолжали носить еду. Рядом с приемышем они теперь выглядели совсем крошечными. Мать была молодцом. А отец с трудом уже преодолевал панический страх, приближаясь к похожему на ястреба сыну…

На двадцать четвертый день мы потеряли кукушонка из виду. Его путешествие началось с короткого перелета на ближний сучок. Но мухоловки звали его повторить смелый шаг. И он решился слететь на куст можжевельника. Два дня мы следили за ним. И вот кукушонок про летел уже так далеко, что мы его не увидели.

Сергей считает, что мухоловки еще с неделю будут птенца подкармливать. Но он и сам уже, мы видели, начал охотиться…

Вот и вся тайна (а может, только частица ее), к которой мы прикоснулись в это дождливое лето.

 _{Фото автора. 17 июля 1976 г.}

Я рассказывал о нем после встреч в Африке.

Это было семь лет назад. И вот вижу его опять: сначала в толчее Шереметьевского аэродрома, потом за столом, у костра, перед камерой телевидения, в автомобиле, в лодке. Перемены, конечно, есть. Голова белее, чем прежде. Немножко грустнее стал взгляд. Среди дня он выбирает часок — полежать: шестьдесят семь — это шестьдесят семь. И все же этот неугомонный немец остался прежним: пишет книги, снимает фильмы, редактирует популярный журнал, ведет передачи на телевидении, путешествует, находит время для переписки и для встреч с многочисленными друзьями. В Москву из Франкфурта-на-Майне он приехал после путешествия в Гималаях. А после Москвы собирается на крайний север Канады. Да и в Москве он задержался недолго — съездил на Волгу, в Среднюю Азию. И всюду в его багаже — фото и кинокамеры, коробки с пленкой… Я говорю о нашем госте и друге из ФРГ, профессоре Бернгарде Гржимеке.

Гржимек принадлежит к числу очень известных людей. И не просто известных, но и глубоко уважаемых. За что же?

Защищая диких животных, Гржимек утвердил важные мысли нынешнего мировоззрения:

«Диких животных надо беречь так же, как мы бережем картины Рафаэля, Кельнский собор, индийские храмы». Мысли эти не новые. Заслуга Гржимека в том, что он сказал об этом громко, страстно и убежденно. Сказал так, что его услышали.

Он взялся за литературный труд. (Итог — двадцать книг о животных и о проблемах их сохранения.) Он полностью и умело использовал возможности телевидения. Он научился снимать фильмы. (За один из них получил высшую из мировых наград — «Оскар».) В сорок семь лет Гржимек отважился стать пилотом и вместе с сыном на маленьком самолет отправился в Африку. В этом путешествии-исследовании он потерял сына. (Самолет разбился, столкнувшись со стаей птиц.) Но горе не убавило, а прибавило отцу силы: «Михаэль был моим другом и главным сподвижником. Я должен работать теперь за двоих».