ВИТРАЖИ

Здесь все так, как я когда-то мечтал. Ну, конечно, пацан из спального района не мог себе представить ни кожаных красно-белых кресел – фишки этого заведения, ни низких столиков темного дерева, ни зимнего сада за высокими витражами, да и строки меню мне показались бы тогда китайской грамотой. Было только ощущение, смутное, как сон, но непреложное, как удар в челюсть. Я – хозяин жизни, для меня в искусственном саду распускаются эти самые цветы с гламурным названием, для меня бегают официанты с выговором английских лордов, а мне остается лишь закинуть ногу на ногу и стряхнуть пепел с сигареты. Да, кстати, сигареты. Давясь дешевым «Риском», я – семнадцатилетний – представлял себе, что буду курить «Мальборо», пока никотин из задницы не закапает. Теперь я курю «Кэпитан Блэк», а они стоят больше, чем мой тогдашний завтрак, обед и ужин. Гордись собой, Илья Резинцев, ты, еб твою мать, всего добился в жизни. Своим умом, своим трудом, типа. Собственную задницу как инструмент достижения успеха в приличном обществе упоминать не стоит. А здесь общество более чем приличное. И вот ты сидишь, пожираешь ужин, на который твоей матери месяц бы пришлось зарабатывать, и разглядываешь соседей из-под ресниц. Рядом твой друг, ночью он тебя разложит на диванчике и оттрахает к твоей и своей радости – Женьке выпитое не мешает, отнюдь… и все просто зашибись. Вот только почему кажется, что тебя должны выставить отсюда пинками? Почему за высоким хрустальным стеклом видится какая-то тень, словно чьи-то глаза смотрят на тебя оттуда – то ли из прошлого, то ли из будущего – и говорят о несбывшемся? Вы с Женькой здесь чужаки, и таких тут много: взрослевших на развалинах «совка», пересчитывавших первые барыши грязными ручонками в какой-нибудь подворотне за барахолкой, пролезших на праздник жизни с черного входа. И сколько ни выпей дорогого бухла – не перешибешь вкус самопала, и сколько ни сожри устриц – не наешься, а что-то все равно будет глодать тебя изнутри – как болезнь. Сказать об этом Женьке – так будет ржать без остановки и долго потом не отвяжется. Он счастливчик – ему везде хорошо. А можно никому ничего не говорить, просто прикрыть глаза и перестать думать. В последнее время это легко – выкинуть из отупевшей головы все, что мешает чувствовать себя сытой скотиной на лугу, и мечтать-мечтать. Ну вот, ты просто подтверждение тезиса о том, что человеку сколько ни дай, все будет мало и он всегда захочет большего. И будет лезть к сверкающим вершинам или призрачным теням, пока не сломает себе шею. Может, я когда-нибудь и наебнусь с очередного Монблана, но какая разница? А ведь когда-то мне казалось, что я знаю, как надо – раз уж повезло, в отличие от прочих лохов, родиться со смазливой мордой и эластичной задницей, кажется, так говорил тот урод. Хотя… почему урод? Он научил меня давать, грамотно подставлять очко, и я ни разу не пожалел о его уроках. Использовать мозги и харизму никогда не лишнее, но где б я был, не научи он меня отдаваться – без унижения, почти без боли и так, чтобы ложась под кого-то, после взять над ним верх? Даже Женька делает все, что я скажу, а ведь он отлично меня знает. А вот что случится, если мне встретится тот, кто будет творить со мной только то, что хочет сам? У меня тогда мозги вытекут через уши, и я прилеплюсь к нему, как банный лист к жопе? Или сбегу, или просто не замечу, потому что мне будет уже все равно, пустота внутри сожрет и эту мечту? Мечты-мечты, где ваша младость… или сладость? Почему так тянет вспоминать об этом, ведь я даже имени его не запомнил, помню только рожу – такая простая славянская лупетка, светлые короткие волосы, огромные ручищи, низкий голос и что-то неуловимое, выдающее: он тоже был чужаком на празднике жрачки; да поди его и пристрелили еще тогда, в девяностые. Тогда большие бабки были только у живых покойников, а мне хочется, чтоб он был жив сейчас и я мог с ним встретиться. И показать ему – толстому старому пидору, – что я молод и у меня есть все, а он все равно скоро сдохнет. А может, я просто молча бы лег мордой в подушку и показал ему, что его уроки не пропали даром?

Я смеюсь, а Женька улыбается мне краем рта и слегка поднимает руку вверх – еще две порции коктейлей… мы надолго тут застрянем. Как хорошо, что с Женькой не нужно говорить, когда не хочется, ему и самому не хочется сейчас разговаривать – у него свои тараканы. Вот выпьем и помолчим, ведь я сейчас не здесь – не в этом фешенебельном заведении с мудреным названием. Я – семнадцатилетний – стою посреди чистенького номера единственной приличной гостиницы того вшивого городка, где кроме засратого моря нет ничего, тогда даже жителей толком не было: все сбежали от перестройки, чтоб не околеть в своем курортном раю. В тот день я долго крутился перед зеркалом, отрабатывая взгляды. Ги де Мопассан не врал, или кто там написал ту классную книгу  –  «Милый друг»? – еще помню. На разморенных жарой и солнцем баб мои глазенки действовали, как запах анаши на шпану. Тут же хочется попробовать. Им только траха и не хватало для полного кайфа от выходных дней, а тут пляжный жиголо, молодой, крепкий, совсем не похожий на их мужей, не расстающихся с бутылкой. И глаза у меня тогда были красивые, не то что сейчас – когда друзья то и дело повторяют, что вместо глаз у меня две дыры цвета «мокрый асфальт». Ну и пусть – ресницы-то все такие же и, если спрятаться за ними, очень даже ничего. Бабам я нравился, и весь фокус был в том, чтобы вытащить из них потом гонорар за труды. Удивительный все-таки народ – бабы. Вот не терпят они правды, предпочитают, чтобы им врали – всегда и везде. Они даже от пляжной проститутки требуют признаний в любви и верят в них, а тут блядь заикается о деньгах, когда они уже вообразили себя сбежавшими от мужа с безумно втрескавшимся в них мальчиком. Вот облом какой для кайфа. С мужиками всегда проще, они знают, что покупают, и четко называют цену, а после редко торгуются и не обмазывают тебя соплями. Но тогда я мужиков боялся. Пару раз мне довелось отсосать каким-то «бизнесменам», мать их, в навороченных тачках, но я всегда следил, чтоб рядом была толпа. Мне даже в семнадцать лет не хотелось быть покойником, как многим моим приятелям, которые без мозгов лезли к крутикам, надеясь стать подручными, а становились кровавым месивом или попросту «подснежником».

Но в тот день я попался. Виновато было мое жмотство, а что ж еще? Этот урод сказал – пойдем ко мне, пару раз отсосешь, стольник дам, без базара! Ну, разденешься еще, жопой для меня покрутишь. Ага – когда твоя мать в месяц имеет сорок баксов, да и те платят через раз, а степуха в шараге[1] – всего-то «чирик[2]», кто б отказался? Хотя Женька бы отказался точно. Он бы вкалывал на СТО или где еще, и поэтому он – мой друг, я за него удавлю, не перну, потому что тот, кто не продаст себя, не продаст никого. В общем, я пошел с тем уродом. Еще в холле гостиницы он взял меня за руку, так и довел до номера. Внутри было прохладно, гудел кондиционер – чудо техники, – и этот звук врезался мне в извилины, просто-таки отпечатался. Я встал посреди номера, как дурак, а он пошел за «Фантой» к холодильнику – у него в номере даже холодильник был, надо же! «Фантой» мы разбавили водку, и я наслаждался вкусом – не самопал, хорошее бухло; и опять же – «Фанта», она вкусная, а я тогда был, как ребенок, сладкое любил очень. Потом он сел в кресло, расстегнул шорты и велел мне сосать. Ну, минет я тогда делал – зашибись. Сейчас бы сам от смеха помер. Челюсть не умел расслаблять, и зубы все время кожу задевали, да и в горло впускать не умел – давиться начинал. А член у того урода был чуть не с запястье мое толщиной и длинный, гладкий. Да что я его все уродом зову? Не был тот чувак уродом, нормальный мужик, лет сорок, крепкий, не зажиревший, просто плотный, мускулы под загаром, и руки – такие сильные, жесткие; и, еби твою душу, это я – урод, наверное, но хотелось, дико хотелось чувствовать эти руки… Как они меня обнимают, прижимают к телу, так что не вырваться, и сохранят меня, и защитят. Кретин, говорю ж.