Он мой неумелый отсос и выдержал-то пару минут всего, улыбался эдак снисходительно, но стояло у него – дай боже Казанове. Потом оттолкнул меня и поднял под руки. Я слова вякнуть не успел, он шорты с меня стащил вместе с трусами и развернул к себе задницей. У меня сердце в горле заколотилось, когда губы на пояснице почувствовал, а потом он ниже стал целовать. Бля, никогда у меня так не стояло – член моментом к животу прилип, а щеки горели. Меня трясло, как целку, да и был я пока целкой. Ага, именно, пока. Я даже про стольник баксов забыл, млел от его поцелуев, а он мне мошонку сжал – нежно так, совсем не больно. Но тут он кайф и обломал. Сказал: «Садись на меня». Мне даже глядеть не надо было, на что он сесть предлагает, я и так ногой это чувствовал – огромное, горячее. Я огрызнулся: «Мы так, мужик, не договаривались». – «Да мне посрать, о чем мы договаривались», – так он мне ответил.

– Я тебя выебу, свистулька, клян даю, выебу. Будешь еще просить. Ты – пидовка, пассивная пидовка, понял? У тебя это на морде написано, я вашего брата знаю. Тебе так классно будет, что про все забудешь.

Это я сейчас понял, что он правду говорил, но тогда взбесился, придурок. Двинул ему в ухо, вырваться хотел, куда там! Он меня скрутил одной рукой и принялся болтать. И сколько же он пиздел! Я с тех пор и ненавижу, когда в постели болтают, убить за это могу.

– Еще раз дернешься, ебать буду без смазки, усек? А без смазки ты неделю будешь кровью срать, ребенок, ребенок какой, надо же…

Голос его менялся все время, эти фокусы сбивали меня с толку. Он мне угрожал, он собирался меня оттрахать, но голос был таким… мягким, еб твою мать, у меня от его голоса все внутри дрожало. Только я тогда мнил себя волчонком, злым волчонком, а таким не был, ярости во мне мало и воли, чтоб в открытую драться. Я еще раз дернулся, а он заржал:

– Ну, пацан, ты попал!

Он опять развернул меня к себе задом, руки стиснул, как наручниками, и надавил мне на бедра. Не получалось. Меня дергало из стороны в сторону, да и ему было неловко, одной рукой не вставишь. Он еще раз крепко поцеловал меня куда-то в копчик, и я опять вздрогнул. Тогда урод этот поднялся с кресла, крутанул меня к себе, майку через голову стащил и за мою взялся. И пригрозил, что свяжет:

– Связанным когда имеют – больнее, секи, свистулька. И кайфа такого нету.

Я ему верил. Какой прикол тут дергаться? Связанным я точно не сбегу, а ступор прошел, и как мне было страшно! Ладони холодели, волосы взмокли, он их разворошил ладонью и чмокнул меня в глаза. А потом пальцами начал соски трогать, большим прижимает, указательным трет – оба сразу. Дотронулся до моего члена, тот мягкий, опавший, но как коснулся – тут же задергался.

– Ну, скажи, что не хочешь, спизди… А правду скажешь, еще полтинник накину. Ну? Хочешь?

– Не надо трахать, мужик, я несовершеннолетний, маме пожалуюсь, – ох ты ж, бля, что я нес? Он меня прирезать мог за угрозу. – Давай я ртом, ну, пожалуйста…

Я его просил, вот кретин. У него глаза были светлые и жестокие, стоит в них глянуть, так сразу и поймешь, что такого просить бесполезно. Но тогда я плохо в людях разбирался, теперь вот научился, как за нитки дергать и получать с того не задницу растраханную и не нож под ребра, а хрустящие зеленые бумажки с портретом американских шишек. А в этом кайф жизни и состоит. Если забыть про пустоту и тени в витражах.

– Ртом – это хорошо. Но всему свое время. Когда попкой уже не сможешь, тогда и губки пригодятся, а сосать ты все едино не умеешь. Так что не хочешь полтинник сверху – дело хозяйское, трахну как есть – с враньем твоим.

И толкнул меня к креслу. Заставил раком встать, задницу повыше приподнял и держал за бедра – крепко, но не больно, а сам в свои шорты полез, они рядом валялись. Хорошие такие шорты, карманов много. Достал оттуда большой тюбик, и вот тут мне реально от страха сплохело. Тогда газеты всех задолбали маньяками – то Чикатило, то Джумагалиев[3]… Это ж не я его снял, он сам меня выслеживал, раз смазку с собой носил. То есть не конкретно меня, конечно, а просто такого – молодого, тупого, который в номер пойдет. Ну, дурак я был тогда полный. Кто ж в своем номере, средь бела дня убивать будет? Может быть, это я себе оправдание нашел, чтоб не сопротивляться больше? Решил, что смирюсь, не стану дергаться, авось просто трахнет и не зарежет, не задушит. Просто – ага как же!

Он смазал меня и себя хорошо, на совесть. Хоть и грозился поиметь без смазки, а все ж пожалел. Его рука елозила по моей заднице – скользкая, влажная, а дырка сжалась так, что, наверное, и иголку туда не протолкнуть. Когда в нее уперлась головка, я снова что-то лепетать начал, у меня от ужаса язык отнялся, еле слова выговаривал. Он мне бедра сжал и прямо-таки зарычал, возбудился, видно, пока смазывал:

– Громко орать будешь, хавальник заткну и бутылку в жопу засуну. Понял?

И вставил мне. Как протолкнул – не знаю, у меня слезы из глаз просто брызнули. Он по миллиметру вставлял, а я рыдал, башкой мотал, но молчал, точно помню, что не орал. То ли от страха, то ли просто голос от боли пропал. Вот так он и впихивал, будто штопор в пробку к бутылке «Текели[4]», меня разрывало просто, думал – задница уже в клочки, словно там граната грохнула. Но вошел полностью, я почувствовал, как волосы в паху мне ягодицы щекочут. Еще чуть-чуть натянул меня за бедра, изогнулся и поцеловал мне шею. Гладил задницу раскоряченную, мошонку, спину и не двигался, только болтал, но до меня ни хрена не доходило. Я ослеп и оглох, так больно было. Только ревел, и то без всхлипываний. А потом все-таки услышал.

– Каждая целка целой рано или поздно быть перестает. Такова «се ля ви», понял, ребенок мой? А теперь слушай меня… эй, ты там не молчи, я тебе не кулак в жопу впихнул, чтоб так сопли распускать.

Грамотный, аж пиздец, а все туда же… Ну да, не кулак, не бутылку, но член его был во мне – толстый, раскаленный, он мне все кишки продрал, так мне казалось. Я чувствовал его в себе – каждым кусочком своим чувствовал – и сжимал попу, как придурок, ведь боль адской была. А урод все болтал:

– Вот-вот, вижу, уже легче стало. Не так теперь больно, да? Слушай меня и делай, как скажу, тогда кайф словишь – задница у тебя что надо! Всем бы такую! С такой жопой только и трахаться, ни геморрою не будет, ни чего такого… повезло тебе, ребенок.

Он чуть-чуть подвигался внутри, не прекращая ласк. Я опять едва сознание не потерял, а урод этот мне волосы на затылке гладил – и как дотягивался только, не знаю…

– Я в тебя вошел, как в масло, попка эластичная, и сам ты терпеть умеешь. Умница моя. А вот теперь попробуй вытолкнуть меня, ну, член мой, то есть…  И расслабься. Представь, что ты по-большому в туалет пошел, вот так и делай.

Я не сразу врубился, точнее, врубился, но мышцы внутри не слушались, а он был терпелив, ждал, когда я пойму и начну его член из себя выпихивать. Я чуть не сдох, пока допер, что правда – нужно перестать сжиматься и… ну, будто просто посрать сел…

Он, когда я это проделал, просто взвыл и заерзал во мне –  сразу опять больно стало жутко, –  но я продолжал его выпихивать и не напрягал больше задницу: что я, сам себе враг?

– Понятливый, далеко пойдешь, – одобрил меня урод, – попкой надо работать! И тебе хорошо, и людям. Вот сейчас я тебя трахать начну, а ты работай, и будет нам счастье.

Угу, я работал. По его совету было намного легче, правда. Только я выл, как собака, пока он в меня вгонял. Он начал легонько, но потом в раж вошел и таранил – будь здоров! Я думал: сейчас коньки отброшу, –  у меня вся душа была заднице, которую он терзал, и вдруг – бац! Он слишком на меня навалился, наверное, я совсем раскорячился, и это чувство… сколько не пытался его описывать – не-а, не выходит. Будто больной зуб прижмешь – и больно, и хорошо. Еб твою мать, как мне хорошо вдруг стало! Тут-то я и заорал и лицом в спинку кресла ткнулся. Он крякнул:

– Ну, что тебе было сказано?! Давай, золотой ты мой, работай-работай, сейчас еще кайфовей будет.