Урод задрал мне задницу так, что выше уже просто невозможно, и поднажал. Я орал, как же я орал, а он мне рот зажимать не пытался, я только после понял, что орал без голоса. И бил он своим хреном дубовым почти все время туда, где хорошо, а боль я замечать перестал. Не заметил, как толкнулся ему навстречу, чтоб ему легче в то место было достать, а он, видно, понял и член мой ладонью обхватил. У меня вообще от каждого его толчка теперь хрен дергался, головка налилась, сейчас лопнет, урод мне дрочить начал – вверх-вниз, я только рад был. И кончил – всю руку ему забрызгал и сиденье тоже. Когда кончал, все советы его из башки вылетели, задница моя ему так член сжала, что он рычал, как медведь в цирке. Сам бы себе не поверил, но, когда его сперма в меня вылилась, в самую глубину, – а он напоследок так глубоко вошел, что то местечко кайфовое просто меня за грань выбросило, – так вот: понравилось мне, что он в меня кончил. Внутри все мокрое, горячее, растраханное, и приятно это было – и боль совсем пропала. Но ненадолго. Когда он свою кувалду вытащил, заболело еще как! Я не мог ни очко сжать, ни выпрямиться, он меня под руки поднял – так я стоять не могу. Шатаюсь, сперма по ногам течет, внутри будто наждаком прошлись. Урод меня целовал – всего просто обмусолил, – а у меня голова кружилась так, что думал: в обморок хлопнусь.

– Ну вот, ребенок, не мужик ты больше, ты пидовка. Но ведь хорошо тебе, а? Ты таким сделан, тебя всю жизнь пялить будут, а ты с того тащиться…

Меня его слова уже не бесили, просто похрен все было. И знал бы тогда, что он прав на сто процентов, не разозлился бы. У меня до сих пор то местечко отзывается, когда вспоминаю, как он меня драл! Хоть и знаю теперь, как оно называется, и сам трахал таких пацанов, и Женька меня раз семь в неделю имеет, но урод тот…  ну, просто помню я его, и все тут. И хочу такого снова встретить. Никто моих мыслей не слышит, разве что бокал с коктейлем в руке, могу ж признаться?

Он меня тогда отправил в туалет, велел сперму из себя выдавить и подмыться, а то, типа, желудок может расстроиться. Не знаю, желудок у меня никогда от того, что в меня кончали, не расстраивался, а вот задница болела жутко. Крови было самую малость, только дырка никак не хотела нормальные размеры принимать, и ноги я сдвинуть не мог. Так и выполз из туалета враскоряку, а урод заржал:

– Так-то, ребенок, отметелил я тебя – самому приятно. Ложись на живот.

Он показал рукой на кровать, и я улегся – сидеть все равно не смог бы. Он мне принес водки с «Фантой», приподнял голову, и мы выпили на брудершафт. А говорят, постель не повод для знакомства. Познакомились. Я, конечно, имя не свое сказал, да и он, видать, соврал, оттого я и не запомнил, как его звали. Еще выпили, а после он рядом лег и целовал, ласкал меня долго. Поворачиваться мне больно было, только он все делал аккуратно. Яички трогал, будто это алмазы, сожмет, помассирует – и к губам моим тянется. Целовался он отлично – и меня учил. «Челюсть, – говорит, – расслабь, так и лизаться приятней, и минет делать». А потом, едрит твою налево, ему опять трахаться захотелось. Я как увидел, что у него хрен встал, так и заорал: «Не могу я, больно!» Да только фиг вам, индейская изба.

Он с койки встал – а красив, собака, мощный весь такой, одним словом, мужик, – член вперед, как таран, выставил, на конце – капелька, так его вштырило. Выдавил он мне в зад остатки смазки из тюбика, ноги задрал, подхватил под ягодицы и вставил – сразу на всю длину, думал, что второй раз я уже его смогу вот так принять. Козел! Как я его материл! А все без толку – дырка широкая, член легко ходит, хоть мне и больно. Но он обо мне тоже думал – перевернул и подушку подложил под живот.

– Тебе, видать, так легче, ребенок, – сзади. Ну, верный признак пассива. Перед другими сразу раком вставай – горя знать не будешь.

И давай опять драть. Я тогда думал, что никаких «других» не будет, ни за что! Я ж сдохну сейчас, а он и не заметит. Глубоко входил, зараза, член у него классный, большой только очень, и опять то место зацепил, я себя не помнил – и от боли, и от удовольствия. А урод приговаривал:

– Пассив должен терпеть – в этом весь смак, так что терпи и работой задницей, работай. У кого жопа не ленивая – тот и довольный будет, и при деньгах.

Хорошо я его совет запомнил, навсегда. Задница-то у меня работящая, а вот душа от лени сдохла. Но во второй раз все-таки слишком болело, так что я под ним не кончил, а когда он в меня спустил, то – вот чудно! – сам у меня в рот взял. Сжал у основания легонько, кругом обвел головку несколько раз, а потом впадинки под уздечкой языком коснулся и – целиком принял. Я забился, задница сжималась, как насос, – много ли мне тогда надо было? Так он и сперму мою проглотил, еще облизывался.

После мы опять выпили, я осмелел и сказал ему: если он меня еще раз трахнет, я с балкона выпрыгну. Он гоготал, говорил, что я с койки-то не сползу сейчас, что после него опытные пассы пару дней с унитаза не слазят, а я уж точно неделю промаюсь. Я обрадовался, что мы с матерью последний раз вчера ели кашу гречневую, и у меня хоть кровавого поноса не будет. Он оставил меня у себя на ночь, только предупредил, что если я его обворую, он мне кости переломает, а потом все равно бутылкой выебет. Ну, я даже обиделся! Чтоб красть, да еще вот так – когда точно просекут, это надо совсем идиотом быть. Я ему сказал, что так на жизнь только кретины зарабатывают; он одобрил, опять заявил, что с такой хорошей жопой и такими мозгами я точно не пропаду. Пророк, бля, херов. А ведь угадал. Мы еще вмазали водки, «Фанта», жаль, кончилась, он меня обнял, и мы заснули. Как я спать смог – без понятия, но дрых…  хорошо мне с ним было, как-то надежно, что ли. Дурак я, в общем. А наутро он мне еще раз в рот дал – я спросонья только губы приоткрыл; он сам в глотку мне толкался –  сперма у него была сладкая, терпкая – и отпустил восвояси. Когда я из номера выползал, он подошел, чмокнул в макушку и сунул в карман шортов две бумажки. Я только на улице их рассмотрел, когда смог подальше от гостиницы убраться. Не стольник, не сто пятьдесят – два «листа» зеленых. Щедрый.

– Илька, ты заснул, что ли? – Женя толкает меня в бок – совсем незаметно, здесь не то заведение, чтоб резкие движения делать. Вот сидим – два довольных жизнью и собой кретина, только на мне бежевый блейзер от Версаче, а на нем – черный от Гуччи. Пиджаки на спинках красно-белых низких кресел, бокалы с «Ледяным ужасом» в руках. Придумают же название пойлу, лишь бы выпендриться, да еще по-английски обозвали. Илья Резинцев стал крутой шишкой, купил тачку, выучил язык америкосов и Гарри, еб его мать, Поттера и может себе позволить приятный вечер в дорогом кабаке, где официанты, как английские лорды, и никто не назовет тебя пидовкой. Даже если это написано у тебя на роже. Кругом такие же…  элита, бля, бомонд. Может, они и не прокладывали себе путь наверх жопой, ну, так языком или чем еще. В любом случае – вылезли, уроды. По своей душе и чьим-то головам.

– Куда ты все время пялишься, Илька? – Женя кажется мне единственным живым человеком среди этих блейзеров и пиджаков; он – лучшее, что я видел за эти годы, кроме мамы, только ведь она умерла, не дождавшись пока сынок заработает на операцию в Германии. Что об этом думать, Женька рядом, но это – не то, совсем не то. И по-прежнему в витражах бродят неясные тени. Зашибись, ты круто поднялся, Илья Резинцев, – так что ж так тошно?

– На цветы эти гламурные, как они называются? – я киваю на витражи; Женька поворачивает голову и ржет, зараза.

– Ну, сказанул! Это ж орхидеи, дубина. Они не гламурные, они, типа…  красивые просто.

– Ага, услаждают взор элиты, – киваю я. Он кладет мне руку на бедро, и мне немедленно хочется удрать, хотя мурашки бегут по позвоночнику. Не только из-за прикосновения его ладони, зря я все это вспомнил, теперь Женька будет меня трахать, а я закрою глаза и буду видеть совсем другое лицо. Нет, даже не того урода, а лишь тень… своей мечты.