Я закрываю лицо ладонями.

— Что именно? — повторяет она, тронув меня за плечо.

Я роняю руки на колени и устремляю взгляд на эту девушку, которая должна быть сейчас дома со своей семьей, а не здесь, в кромешной темноте, в лесу и в снеге, с преступником. Я ошарашено смотрю на то, как она отодвигает назад своё сиденье и, скользнув руками под юбку, стягивает с ног трусики и снимает их с каблуков. Не глядя на меня, она протягивает мне детские голубые шелковые трусики с бантиком посередине. Я так крепко сжимаю в кулаке ее нижнее белье, что могу одним движением разорвать его в клочья, но не рву. Я нахожу в центре ткани влажное пятно возбуждения и подношу его к лицу. Закрываю глаза. И вдыхаю в себя Дженнифер.

Я не должен быть здесь. Не с ней. Не так.

«Я выйду из машины, — решаю я. — Пойду домой пешком. Я не трону эту девушку».

Но тут…

— Обещаю, что никому не скажу, — шепчет она.

«Блядь».

Я хватаю ее. Заглушаю своим ртом ее замешательство. Сжимаю ее стройную шею своими грубыми после тюрьмы ладонями. Я держу свое обещание и делаю Дженнифер Томас больно до тех пор, пока не утолю свою жажду.

Только потом, глядя на пустое выражение ее лица, на странный наклон головы, на проступающие у нее на раздвинутых бедрах синяки, я понимаю, что натворил.

Но тогда уже слишком поздно.

Вечер, когда Дженнифер Томас пропала, ничем не отличается от всех остальных.

Если не считать того, как он закончился.