— О! — сказал он, увидев. Александра. — Куда это ты? На корабль?

— На корабль, — сказал Ладынин.

Бориска с молчаливым восхищением и с завистью смотрел на брата.

— Что ж ты в плаще, — сказал он, — Орденов не видно, И гвардейского знака не видно.

— Ничего не поделаешь, — ответил Александр.

— Так ведь не холодно, — с досадой в голосе сказал Бориска, — и дождя нет никакого. Взял бы плащ на руку, а?

Ладынин молча улыбался. Бориска был смешон в кепке с пуговицей, в перелицованном пиджаке с заплатой на локте, очень розовый. Одно ухо у него подогнулось под кепкой, и он не замечал этого. Блохин смотрел на Александра одним глазом, другой у него как будто еще спал.

Бориска сильно дернул носом и сказал, что они идут на речку посмотреть, нет ли глушеной рыбы. Ночью в речку упало несколько фугасных бомб, и рыба, наверное, найдется.

— Да вот Блохин никак проснуться не может, — сердито добавил Бориска. — Вот опять спит. Эй, Блохин! Спишь!

— Не сплю, — сухо и веско сказал Блохин. — Странно даже.

Не без труда он оторвался от забора, возле которого стоял, и тотчас же выронил свою палку с сеткой. Поднял палку и вздохнул.

Пошли все втроем. Бориска норовил шагать по тротуару рядом с братом, а Блохин шел сзади, шатался как пьяный и два раза подряд наступил Бориске на пятку. Тротуар был дощатый, узкий, идти рядом было трудно. Бориска часто оступался, а порою шел возле тротуара, но не отставал ни на шаг. Когда вышли к собору, Александр сказал, что дальше им совсем не по пути, но Бориска ответил, что они, пожалуй, проводят его, если он не возражает.

— Проводим, Блохин?

— Прекрасно, — вяло сказал Блохин. — Чудесно.

Бориска начал рассказывать что-то длинное и, по-видимому, смешное, потому что он сам часто и весело смеялся, но Александр почти не слушал его, думал о своем, о городе, по которому они сейчас шли, вспоминал свою юность, школьные годы, школу. Вот она сейчас будет за углом — старое кирпичное здание с двумя корявыми березами у парадного, с каменными тумбами возле панели, с высокими узкими окнами. Тут учился он, и тут теперь учится Бориска и, быть может, сидит на той самой парте, на которой когда-то сидел его старший брат. И тут возле школы, на выпускном вечере, они разговаривали с одним человеком, которого уже нет в живых, клялись, что будут вечно дружны, что никогда не поссорятся, что всегда будут писать друг другу и, если будет возможно, постараются попасть на один корабль, чтобы плавать вместе.

С волнением, так не свойственным его спокойной натуре, Ладынин подходил к старому дому с мезонином, за которым был поворот и школа. Но что-то бессознательно удивило его — он не понял даже, что именно, когда Бориска закричал и, показывая наверх рукой, побежал вперед и скрылся за углом. Александр поднял голову и увидел, что провода возле тротуара оборваны и висят, а на углу столб повален, в доме же с мезонином нет ни одного стекла, и, кроме того, дом весь перекосился, выгнулся и крыша на нем съехала набок…

Александр ускорил шаг и через несколько минут очутился перед тем, что было когда-то его школой. Тут уже стояло много мальчиков и девочек, девушек и юношей, и у всех у них были испуганные глаза, а многие были бледны, и один бледный черноволосый парень в сатиновой рубашке громко говорил:

— Я. видел, как он сюда пикировал. И Вениаминов тоже видел. Помнишь, Вениаминов? Мы из слухового окна смотрели…

Маленький мальчик в фуражке военного образца, из под которой виднелся только рот, измазанный черникой, громко и топко сказал:

— Я сам лично видел. Он четыре штуки сюда положил, Ка-ак даст!

И руками он показал это «даст».

Какая-то длинноногая девочка плакала, вытирая слезы пальцем, и говорила, всхлипывая:

— А я учебники забыла. Зоология чужая, мне Лилька задаст.

— Накрылась твоя зоология, — сказал мальчишка в военной фуражке. — Зоология что? А вот у Фурмана два живых воробья накрылись, он их для кабинета принес и в клетке оставил. Еще не знает.

Развалины школы густо дымили черным тяжелым дымом. Пахло гарью, и все вокруг теперь странно и страшно изменилось по сравнению с тем временем, когда Александр учился. Точно голая, вылезла откуда-то глухая закопченная стена. Разодранная береза повисла на проводах с другой стороны улицы. Вывороченные радиаторы, трубы, металлические балки — все это дико перемешалось, перепуталось, исказилось. Черный дым полз над развалинами…

Позеленевший Бориска вдруг подошел к Александру и спросил у него удивленно и злобно:

— Это что же, а? Это что, Саша?

Александр не ответил. Бориска стоял перед ним, широко расставив ноги.

— Которые ребята зажигалки со школы сбрасывали, все погибли, — сказал он. — Из девятого «а» Корелин Вова и Сережа Ивашкин. Вот Ивашкина Ольга Андреевна ходит, видишь?

Александр посмотрел туда, куда показывал Бориска. Там, в дыму, ходила женщина, полуодетая, со странной улыбкой на дрожащих губах, с нетвердыми жестами, прихрамывающая. Она что-то говорила, и всем, кто тут стоял, было страшно на нее смотреть, и, когда она подошла ближе, дети отбежали от нее, пятясь, тараща глаза.

— Сумасшедшая, — шепотом сказал Бориска и отступил за брата, — совсем сумасшедшая!

Ольга Андреевна со своей дрожащей, виноватой улыбкой шла к Александру. Глаза у нее были ясные, и он, знающий, что такое война, и навидавшийся на войне всякого, сразу же понял, что Ольга Андреевна вовсе не сумасшедшая, что она его узнала, и он пошел ей навстречу, чтобы поздороваться и увести ее отсюда. Но из первых ее слов он ничего не понял, она заговаривалась, и только потом понял, что она все ищет своего Сережу и не верит, что ничего не осталось от юноши.

— Пойдемте, Ольга Андреевна, — говорил он ей, — пойдемте, я вас провожу. Мне с вами потолковать надо, у меня к вам поручение от Валентина, он просил вам сказать кое-что. Ну, пойдемте же…

Она слабо упиралась и пыталась что-то ответить ему, а он вел ее и не обращал внимания на людей, которые оборачивались к нему, не видел, что неподалеку шествует целая толпа.

Голос у него срывался, когда он уговаривал ее, и, уговаривая, он все думал, как же ему рассказать Валентину, какие слова найти, с чего начать.

На половине пути Ольга Андреевна вдруг стала вырываться и говорить, что ей обязательно надо назад, в школу, что она должна же его найти, ведь не может же быть, чтобы его не было совсем, и с внезапной силой вырвалась от Александра.

Он догнал ее, когда она перебегала улицу и когда какая-то машина, визжа тормозами, остановилась в двух шагах от Ивашкиной.

Шофер приоткрыл дверцу автомобиля и стал длинно и грубо ругаться, а Ладынин, держа одной рукой Ольгу Андреевну за рукав, подошел вплотную к шоферу и спросил, куда он едет.

— Тебе какое дело? — сказал шофер. — Твое дело девятое, Пусти дверцу.

По Александр дверцу не пустил, наоборот, он еще сильнее потянул ее к себе и заглянул в машину, стекла которой были завешены зелеными шторками.

— Чья машина? — спросил Александр.

— Машина моя, — ответил сиплый голос. — А чем дело?

Александр наконец разглядел за ворохом чемоданов, корзин и ящиков штатского человека средних лет, который держал на коленях большое зеркало.

— Прошу довести больную женщину до дома, — сказал Ладынин, и слово «прошу» прозвучало у него властно. И твердо.

Штатский человек вдруг вытянул вперед шею и закричал, что его персональная машина не скорая помощь и что он требует оставить его в покое и моментально отпустить дверцу.

— Женщина больна, — повторил Ладынин. — Я спешу. Куда идет машина?

— А ну, отойди отсюда! — вдруг пронзительно закричал шофер и, толкнув Ладынина в грудь, хотел захлопнуть дверцу, но в одно мгновение сам оказался выброшенным со своего места на булыжник мостовой, вскочил, поскользнулся и снова упал под восторженный смех зевак.

Ладынин стоял возле машины очень бледный, не выпуская Ольгу Андреевну, прямой, какой-то даже вдруг вытянувшийся. Шофер наконец вскочил. Усатое его лицо выражало бешенство. Медленно на кривых ногах он шел на Александра до того мгновения, пока Ладынин вдруг не сказал своим негромким, точно бы стегнувшим голосом: