— Девушка в церкви одна?

— Да, все давно разошлись.

— Внесите меня туда и оставьте рядом с ней.

Монахи сняли его с носилок и внесли в церковь. Он ощутил, как монах-воин оступился, перешагивая порог.

— Осторожнее, — сказал исповедник.

— Прошу прощения, отец. Мы сейчас все как слепцы, здесь так темно.

Исповедник засопел. Из-за осады церковь отказалась от свечей, кроме того, с чего бы зажигать их ночью?

— Ты ее видишь?

— Нет.

— Я здесь, кто бы меня ни искал.

Голос прозвучал твердо и отчетливо, с легкой ноткой раздражения — обычно так те, кто привык повелевать, и разговаривают с нижестоящими. Жеан узнал этот тон. Высокородные особы посещали их монастырь, хотя мужчины бывали гораздо чаще женщин. Правда, благородные дамы интересовались святыми, и он встречался с сестрой графа, в те времена двенадцатилетней девочкой. Ему тогда было восемнадцать. Теперь же восемнадцать исполнилось ей, ее голос изменился, сделался звучным и глубоким, однако он все равно его узнал. Тогда, будучи девочкой, она спросила Жеана, почему он так уродлив. Он ответил, что такова Божья воля и он благодарит Господа за это.

Исповедник сделал глубокий вдох, чтобы от запаха ладана и воска успокоиться и привести мысли в порядок. С чего ему начать? Сейчас он не знал, знал только, чего нельзя говорить: что она должна выйти, что это ее обязанность. Нет, он объяснит, какие есть варианты, а решение останется за ней.

— Это Жеан исповедник, госпожа.

— О, ко мне прислали святого, — сказала она.

Ее голос вовсе не был голосом испуганной деревенской дурочки, голова которой набита предрассудками. Перед ним была настоящая знатная дама, одна из тех образованных дам, которые любили подразнить монахов своим знанием Библии, даже поспорить — хотя и с притворной застенчивостью — по поводу толкований текста.

— Я пока еще не умер, госпожа, потому не знаю, каким считает меня Создатель.

— Ты же целитель, брат-исповедник. Ты пришел исцелить меня от решимости?

Жеан, привыкший полагаться на слух, уловил в ее голосе нотку страха. «И ничего удивительного, — подумал он. — Ей предстоит весьма нелегкий выбор».

— Я пришел поговорить с тобой, госпожа, вот и все.

Снаружи донесся шум: крики, визг, звон колоколов и пение рогов. Жеан знал, что это звуки битвы.

— Норманны атакуют? — спросил исповедник.

— По всему выходит, что так, отец, — отозвался принесший его монах.

Раздался мощный удар совсем рядом с церковью. Монах изумленно ахнул.

Жеан сказал:

— Господь улыбается тем, кто гибнет, защищая Его имя, брат. Едва ли это серьезное нападение, наверное, Эду просто пытаются помешать чинить башню. Неси меня дальше, как было сказано.

Монах прошел через громадное пространство церкви. Жеан услышал чирканье кресала по кремню, ощутил запах трута, а затем горящего воска. Еще он услышал, как сестра графа ахнула, увидев его.

— Боюсь, годы не сделали меня краше, госпожа Элис.

— Надеюсь, они сделали меня вежливее, — отозвалась она.

Девушка была искренне потрясена его видом; исповедник слышал, что она пытается овладеть своим голосом.

— Можно мне немного посидеть с тобой?

— Конечно.

Снаружи снова донеслись крики. Исповедник подумал, что защитникам сейчас приходится сражаться без доспехов. У них просто не было времени надеть их. «Весь этот разговор, — подумал он, — очень скоро окажется совершенно бессмысленным, если северяне ворвутся в город». Сколько их там? Тысячи. А сколько вооруженных защитников у Парижа? Двести пятьдесят? Пока держатся башни на мостах, им ничто не грозит. Если же башни падут, город будет уничтожен. Ничего не поделаешь, остается ждать и полагаться на волю Божью, как он делал всегда.

— Опусти меня, — велел он монаху, — потом возьми меч и ступай на стену, чтобы исполнить долг христианина.

Монах опустил его на пол и ушел, неуклюже двигаясь от колонны к колонне, когда пламя свечи осталось у него за спиной.

— Ты… — Элис замолкла.

— Еще хуже, чем был? Нет смысла это скрывать, госпожа. Это просто факт.

— Мне жаль.

— Не стоит жалеть. Это дар Господа, и я ему рад.

— Я буду молиться за тебя.

— Не надо. Хотя нет, молись так, как молюсь я. Благодари Господа за то, что он сделал меня таким и даровал возможность доказать свою веру.

Элис поняла, что он подразумевает. Он считал себя благословенным, потому что Господь испытывал его веру. И ей следует считать так же. Но только она не могла.

Девушка поглядела на того, кто сидел перед ней, озаренный пламенем свечи. Когда она видела его в первый раз, он уже был слеп и прикован к стулу. Ее тогда поразили его глаза, которые не сосредотачивались ни на чем, а беспечно блуждали по сторонам, словно следя за полетом надоедливой мухи. И лицо его постоянно искажала гримаса. Хотя она сочла его уродом, в базарный день в Париже ей доводилось видеть куда более жутких калек. «Теперь же, — подумала она, — он мог бы стать королем нищих, если бы пожелал». Его тело как будто иссохло, руки сморщились и скрючились, голова запрокидывалась назад, словно он то и дело глядел вверх. Она слышала шутку о том, что исповедник вглядывается в небеса, однако, увидев его воочию, вовсе не сочла это смешным. Монах покачивался взад-вперед, разговаривая с ней, как будто погруженный в глубокие размышления. Элис поняла, что его присутствие вселяет в нее неуверенность.

Даже когда она была еще ребенком и, конечно, потом, став взрослой, она умела воспринимать людей по-особенному, выходя за пределы пяти обычных человеческих чувств. Она словно слышала суть человека, как музыку, ощущала его, как цвет или образ. Она выросла среди воинов, видела их шрамы, слышала рассказы о доблестных сражениях с викингами. Пока воины вели свои речи, она мысленно видела все оттенки металла, мечи и доспехи, темное небо над полем битвы. Брат представлялся ей сжатым кулаком в латной перчатке, жестким, не знающим компромиссов, однако даже он казался нематериальным по сравнению с Жеаном исповедником. Пусть тело монаха было изломанным, однако его дух, его воля походили на вздымающуюся во тьме громадную гору, прочную и недвижную.

Элис взяла свечу и подошла к алтарю. Золото подсвечников и чаш для причастия засверкало и заиграло в пламени, когда она приблизилась к ним. Аббат не позволил спрятать драгоценную утварь, ведь это означало бы, что он допускает возможность падения Парижа. Сначала они надеялись, что монахи аббатства Сен-Жермен пришлют свои реликвии для защиты города. Едва ли они привезли бы мощи самого святого Германа, но ходили слухи, что столу святого Винсента могут прислать в Париж. Однако аббат Сен-Жермена заявил, что северяне уже трижды разграбляли аббатство, и стола все равно никак не помогла.

Элис опустилась перед алтарем на колени.

— Господь испытывает и меня, хоть и не так сурово. Должна ли я благодарить Его за это?

Жеан старательно обдумал свои слова.

— Мы должны быть благодарны за все, что исходит от Господа.

Исповедник был для нее всего лишь голосом во тьме.

— Я не боюсь норманнов, — сказала Элис.

— В таком случае чего же ты боишься?

Элис перекрестилась. Жеан услышал, как она вполголоса произносит молитву. Голос ее срывался, хотя она делала усилие, чтобы он звучал ровно, не желая выказать свою слабость перед человеком низкого происхождения.

— Что-то пришло за мной, и я знаю, что, если соглашусь уйти с северянами или хотя бы просто выйду из церкви, оно найдет и заберет меня. Оно принесет беды всем нам.

— Ты же не можешь прятаться в церкви всю жизнь, — заметил исповедник. — Что явилось за тобой?

Она секунду молчала. Затем ответила:

— Когда ты ослеп, отец, тебя посещали видения?

— Да.

— И Дева Мария?

— Да.

— Ты разговаривал с ней?

— Нет.

— Тогда как ты узнал, что это она?

— Просто знал. И еще понял по тому дару, который она пробудила во мне.

— Пророчествовать?

— Да.

Жеан помнил тот день, когда жизнь его переменилась. Когда ему было лет пять или шесть, его нашли в лесу охотники, а затем доставили в один монастырь в Австразии[2], в восточных землях франков. Он пребывал тогда в исступлении. Единственное, что он знал наверняка, — кто-то научил его народной латыни и он пережил чудовищное потрясение, лишившее его почти всех воспоминаний. Странствующий монах увез его на запад, в Париж, и здесь его отдали в аббатство Сен-Жермен, на милость Церкви. Его выздоровление было удивительным и быстрым. В девять лет он уже помогал монахам, учился, играл и смеялся. Он во многом превосходил своих сверстников. Легкость, с какой он писал, была бы удивительной даже для ребенка, которого учили с самого младенчества. Языки тоже давались ему запросто: народная латынь, язык франков, на котором говорили при дворе, официальная латынь, греческий, даже языки данов и саксов, которым научили его миссионеры. Но еще больше поражала способность мальчика к игре в шахматы. Он увидел, как играют монахи, а затем сел, чтобы попробовать. В первой же партии он победил одного из лучших шахматистов аббатства. Этот мальчик, считали все, благословлен свыше.