Илья усмехнулся:

— Сорок лет сердилась старуха на базар, а он торговал и того не знал… — Но, заметив, как омрачилось ее лицо, поправился: — Мы уже разговаривали после. Раз он даже ушел «ради меня».

— Как ушел? — не поняла Галя.

— Очень просто. Попросил, он и ушел. Я долго не мог понять, почему он это сделал. А потом догадался: после вечера в клубе уважать меня начал. Почти помирились.

— Вот и отлично! — сразу обрадовалась она, не очень задумываясь над его словами. — Я тебя с того вечера и не видела. Прохожу около ТЭЦ, все нет и нет. Ты вовремя зашел. У нас сегодня неожиданная вечеринка. Старый друг нашей семьи решил развлечься.

Ему стало хорошо и уютно, приятно было слушать ее голос.

— Виталий говорит, на будущий год мне можно поступать в геодезический институт. Кое-какую практику я получила…

— Пойдем туда… к твоей маме, — с трудом сказал Илья.

В прихожей уже собирались гости. Прихорашивалась перед зеркалом девушка, Галина подруга, милая и застенчивая, с копной рыжих волос. С Еленой Николаевной разговаривал артист филармонии Сергей Шевелев. Илья как-то уже встречал его здесь, а перед этим слушал и на концертах. Пел Шевелев неплохо, и репертуар у него был обширный, но Илье все время казалось, что он поет как-то не так. Он не мог бы сказать, как надо, но едва слышал голос Шевелева, к нему снова приходило это странное чувство. Крупная голова артиста была с плешинкой, глаза тусклые, прикрытые белесыми ресницами.

Потом пришел виновник вечеринки, преподаватель педагогического института. Ему было лет тридцать пять, густая шевелюра, крупный мясистый нос, глубоко сидящие проницательные глаза.

Пока усаживались за стол, как-то незаметно появился Виталий Кобяков — в темно-синем костюме, белой рубашке с однотонным, серебристого цвета галстуком, в светлых полуботинках. Илью он будто и не заметил, когда здоровался с остальными. Это Илью обескуражило.

Сначала все ели, и была почти тишина, прерываемая стуком вилок и ножей. Застенчивая Галина подруга украдкой смотрела на артиста, сидевшего бок о бок с ней, и, видимо, думала: как хорошо, что ее пригласили сюда.

— Вот вы и рабочим стали, — неожиданно обратился Шевелев к Илье. — Сейчас у вас что-то вроде медового месяца. Первое знакомство, неомраченные радости. Потом все будет по-другому, впечатления сгладятся. Ну, и как месяц меда? Довольны?

— Не жалуюсь, — сказал Илья, темнея лицом. Сам тон вопроса показался ему неприятным. — Ничего, по-моему, плохого нет, что я стал рабочим, — добавил он, в упор глядя на артиста.

— Я уже говорил вам, — сказал Шевелев Елене Николаевне. — Соседи мои по квартире — рабочая семья. Ребятишек шесть человек, мал мала меньше. Такой гам поднимают, хоть уши затыкай. А если супруг пьяный ввалится, начинается настоящая баталия. Принес я им как-то два билета на концерт, проследил: сидят на их местах два сопливых мальчугана, слушают, рот приоткрыв. Не их дети, чужие совсем. Отдали первым попавшимся на улице. Ведь никуда не ходят: работают, спят. И это жизнь!

— Ужасно, — поддакнула ему Елена Николаевна. — Прокляла я тот час, когда решила отпустить Галину на стройку. Сейчас будто ничего, а сначала работала… как там — в котловане, — что только и творилось с ней. Вон кто сманил, — незло сказала она, кивнув на Илью. — Можно было прекрасно устроиться в другом месте.

— Чем плохо на стройке? — спросил Илья. — Народ там чудесный. Ей теперь каждый день — как когда-то год в школе.

— Уж и не говори, — подхватила Елена Николаевна. — Что ни день, то новые словечки. Никогда таких и не слышала. Вчера кричит Андрюшке: «Эй, чувак, сбегай за хлебом». Вы подумайте, — с тревогой сказала она, обращаясь к гостям. — Чувак! Хилять — это значит: гулять. «Где ты так долго была?» — спрашиваю. «Мы хиляли по бульвару». Удивительная тарабарщина. А сегодня еще ужасное слово: лабать. Ты знаешь, что такое «лабать»? — спросила она преподавателя. И, подняв указательный палец, четко произнесла: — Танцевать! Не смейся! — пригрозила она фыркнувшей Гале. — Хорошему же вас там учат. И еще называется — трудовое воспитание.

Пока Елена Николаевна говорила, преподаватель от души смеялся, закончила — сразу же сказал:

— Студентов из деревень мы настраиваем, чтобы записывали частушки во время каникул. На днях принес студент толстую тетрадку. И вот какие там частушки: «Мой миленок изменяет, делает фигурину. Неужели не найду такого выгибулину!» Каково? Есть и актуальные: «Мне миленок изменил, себе милую нашел. Он нашел, и я нашла — борьба за качество пошла». Последняя — даже остроумная. Словотворчество всюду. Стоит ли удивляться, Елена Николаевна?

— Не со стройки у нее все это, — не вытерпев, сказал Илья.

Артист вскинул на него тусклые глаза, спросил:

— Откуда же, разрешите узнать? Там у вас каждый пятый — бандит, тюремщик. Блатной жаргон в ходу.

— Вы даже сами не догадываетесь, как точно попали, — вежливо сказал артисту молчавший до этого Кобяков. — Его лучшие друзья — шпана из детской колонии и шофер-убийца.

— Боже мой! — испуганно воскликнула Елена Николаевна.

А Илья даже привстал из-за стола, но, поймав предостерегающий взгляд Гали, с трудом успокоился.

Удивительное дело: она без слов умела обуздать его.

— Я пошел работать и стал приглядываться ко всему, — сказал Илья. — Жизнь, оказывается, гораздо сложнее, чем до этого думал. Бывают и промахи, и ошибки. Я увидел первый раз Генку Забелина и тоже подумал: шпана. У него кепочка с крохотным козырьком, белый шелковый шарф… А Серега случайно задавил старушку. Но знали бы вы, что после этого было с ним! А Генка — парень такой, что ему завидую. Он гораздо чище, чем некоторые… Сердце у него золотое и мысли чистые. Он гадости никакой не скажет и не сделает. А от некоторых я слышал. Только они, когда надо, умеют прикрывать нутро приличными словами. Генка чище, чем многие из нас.

— Спасибо за такое мнение, — сказал артист.

Кобяков, наклонив голову, медленно ел. Зная, что говорят о нем, он старался держаться непринужденно.

— Боже мой! — опять воскликнула Елена Николаевна. — Серега! Генка! Чего уж оправдываться. Вот откуда в ее разговоре ужасные словечки.

— Не со стройки у нее все это, — упрямо твердил Илья. — А на стройке, конечно, разный народ. Бывает и дрянь.

— Илья, что ты сегодня взбеленился? — обиженно спросила Галя. — Спорит о чем-то, а о чем — сам не знает. Слышала я от Гоги Соловьева. А разве он не со стройки?

— Гога — временно пережидающий, — сказал Илья. — Никто Гогу строителем не считает, кроме, разве, него, — кивнул он на Кобякова. — Генка сказал о Гоге: «Получит трудовую книжку — и фю-и-и-ть». Ничего у него от стройки не останется. Такой же и он, — снова показал он на Кобякова. — Решительно ничего не останется.

— Илья, ты стал невыносим, — резко сказала Галя. Она сидела пунцовая от гнева, стыдилась поднять глаза.

— Ничего, Галина, — остановил ее Кобяков. — Пусть упражняется. Слух идет, что он в комсомольские вожаки метит. Правда, до этого он хватит шилом патоки и сбежит со строительства. Посмотрим, что от него останется. Куда денутся хорошие слова.

«Удивительная способность у человека, — подумал Илья, — повертывать все с ног на голову. В комсомольские вожаки метит. Неужели Галя не понимает его, ведь он весь на виду. Сложности в нем никакой нет».

— Думайте, как хотите, — сказал он. — Мне пока нравится, быть на стройке полезным — нравится. Может, вам этого не понять, словами я так не скажу.

— Да нет, понятно, — подал голос преподаватель.

— Не кажется ли вам, что мы много говорим о стройке, — сказал Кобяков. — Если одному интересно — это не значит, что все его должны слушать.

— Конечно, — поддержала Елена Николаевна. — Василий Дмитриевич, — обратилась она к преподавателю, — ваш вечер, а вы больше отмалчиваетесь.

— Ума набираюсь, — сказал преподаватель, подмигнув Илье. Затем стал рассказывать о проходивших недавно в институте приемных экзаменах.

— Очень милая, красивая девушка. Спрашиваю: «Каким стихом написан "Евгений Онегин"»? И что, вы думаете, она отвечает? «Белым». Снижен балл. По конкурсу, конечно, не прошла.