Спать в арбе Осип Егорыч не любил. Он вынул из мешка свое кожаное меховое пальто (вот когда оно пригодилось!), надел его, привалился к стогу, словно к подушке, закрыл глаза. Ночью от грязи немилосердно чесалось тело, по лицу пробегали мыши, он ежился, ворочался. Под утро проснулся от знобящего холода: валил снег. Веревкин протер глаза и вскочил, — все вокруг было бело. Крупные мокрые хлопья покрыли закостеневшую землю, бурьяны, стога, табор. Веревкин сделал два шага и споткнулся о засыпанного и промерзшего телка. За возами сбились в кучу, тревожно храпели кони, и тут до слуха Осипа Егорыча явственно донесся глухой, низкий и протяжный вой, от которого у него невольно пробежали мурашки по телу: к табору подошли волки. Зоотехник поспешно достал из своей арбы ружье, подкрался к табуну: за сеткой падающего снега совсем близко ему почудились два красных огонька. Он выстрелил из обоих стволов.

Вой оборвался.

Этот выстрел пробудил табор. Гонщики и доярки стали подыматься, разминать закоченевшие члены. Взяв скребницы, пеньковые бичи и подойники, они разбредались по работам. Замычала скотина, прося пойла.

К утру снег перестал, и далеко на краю мглистого неба проступила желтая заря. Надо было трогаться в путь: а как переправляться через речку? Вместо деревянного моста из воды торчали одни стояны, в подсохшей куге не виднелось ни плота, ни баркаса, и неизвестно, сколько километров оставалось до ближнего хутора, где бы могли оказать помощь.

Директор с командирами подошли к берегу. Козуб прозяб и кутался в байковое одеяло (ни одна стеганка, ни один кожух не лезли на его могучие плечи). От неширокой речонки дыхнуло таким холодом, что все невольно поежились. Некоторое время стояли молча.

— Что же, надо начинать переправу, — решительно объявил Козуб. — Отыщем брод.

Веревкин хмуро сказал:

— Молодняк загубим. Перепростудится.

— Да, — сдержано подтвердил Кулибаба. — Телята, да и коровы промокнут, затем обмерзнут, и геморрагическая септицемия[1] им обеспечена.

— Как же быть?

К берегу подходили совхозники. Горбылястый Иван Рева подытожил:

— Сзади мор жнет, спереди смерть ждет.

И не у одной доярки мелькнула мысль: забрались куда-то, в самую глушь степей, выбились из сил, а теперь по зиме — пропадем.

Галя Озаренко громко сказала:

— Я двух вчерашних подсосных телят сама перенесу. Вот только бы знать, где помельче.

Все поглядели на нее.

— Что ж, — весело подмигнул Козуб, — видать, придется и в самом деле молодых послушать? Нагрузимся, как те ишаки, и помогайте, Миколаи-угодники, не замочить исподники.

Он отдал распоряжение искать брод. Веревкин пошел седлать буланого. К Гале, весело блестя глазами, подошел Олэкса Упеник в своей кожаной меховой куртке с шалевым воротником, розовый от утреннего холода.

— Что, Галечка, задумали покупаться?

— Придется, — засмеялась она.

— Самый сезон. Можно прилично закалиться — и прямо на тот свет.

— Вы вот лучше отыщите мне брод помельче.

— Сколько угодно.

И, не дожидаясь, когда разведка заседлает коней и начнет прощупывать дно, Упеник легко и уверенно, будто к себе в магазин, вступил в речку, шумя волной, побрел к противоположному берегу. Доярки испуганно и восхищенно вскрикнули, у Гали заблестели глаза. Она засмеялась и оглянулась вокруг, словно приглашая и других оценить молодечество Упеника. Мелкая рябь скрыла его до пояса, но Олэкса не замедлял шага, подняв руки и держа локти почти на уровне плеч, как это делают идущие по воде. Вот он уже миновал середину реки, вода стала спадать, показались голенища его подвернутых сапог. Немного не дойдя до противоположного берега, Упеник, — как это бывает с пловцами, которые хотят перед кем-то похвастать своей выносливостью и только дотрагиваются до берега рукой, — завернул обратно.

Когда он вышел, шурша потемневшими брюками и оставляя на берегу мокрые следы, его тесно обступили. Гале это напомнило Днепр, когда Олэкса вернулся от переправщика. Сейчас, показывая ей в улыбке свои белые ровные зубы, он весело сказал:

— Можете, Галечка, переносить своих подшефных организмов!

— Давайте вместе, — улыбнулась она.

— Э, нет, атанде. Мое дело было открыть трассу, а уж рейсы… это пускай вкалывают другие энтузиасты. Да и скажу вам, Галечка, по секрету: вода мокрая, ей-богу, не брешу. Надо переодеться.

И, смеясь, он пошел к своей фуре.

От возов на буланом подъехал Веревкин и тоже спустился в речку. К нему скоро присоединились Омелько Лобань и еще два верховых разведчика. Они начали шестами исследовать глубину и скоро обнаружили три ямы, возле которых и воткнули жердины.

Началась переправа.

Мелководная речонка запестрела скотом, огласилась звонкими голосами, аханьем влезших в ледяную воду доярок, коровьим мычанием. Гонщики, чабаны, даже ночные сторожа, прямо в сапогах и одежде, переносили брыкавшихся телков. Среди них, смеясь, брели Галя и Паня Мелешко. Скрипя колесами, на брод потянулись и упряжные волы. Одной из первых переехала речку арба Кулибабы: из фанерной будки оживленно выглядывал Горик с палкой в руке, воображая, что он ловит рыбу; сзади его придерживала Марина Георгиевна. Лицо ее выражало брезгливость и тревогу: видно, опасалась, как бы не залило арбу. Сбоку верхом ехал на коне ветеринар.

Почти следом на своих «торговских» в речку влетел переодетый в сухое Упеник. «Берегись, пехота!» — покрикивал он. Стоя во весь рост в фуре, Упеник одной рукой правил, другой размахивал кнутом. Кони обдали брызгами ближних доярок, одна шарахнулась и чуть не упала вместе с телком, и долго потом они с хохотом грозили вслед ему кулаками, а Олэкса оглядывался и смеялся.

На другом берегу Осип Егорыч послал ребятишек собирать овечьи кизяки, курай и велел разложить костры. К полудню мокрый снег начал таять, превратился в грязную ледяную кашу, отсыревшая «топка» едко дымила. Все же к слабым огонькам начали подгонять скот, чтобы он обсох, — грелись и сами совхозники: растирали ноги, отдыхали.

К Веревкину подошла Христя Невенченко и сообщила, что случилось лихо: пропала тетка Параска с коровой Лыской.

— Как это пропала?

— А я почем знаю. Вчера стали мы ужинать, тетки нет. Подумали: иль у директора, а то в девятый пошла в гости к сродственникам. Только глядим: и не ночевала, после с гуртов передают — и там не видали. Заразом и Лысчи не досчитались. Порешили доложить вам.

Отпустив доярку, Веревкин разыскал директора и передал ему этот разговор. Что могло случиться с теткой Параской? Неужели решила вернуться домой, в Херсонщину, и погнала с собой лучшую в стаде корову? Или отбилась и ее задрали волки? Но можно ли заблудиться среди бела дня, когда по шляху тянется огромная колонна? Уж не бандиты ли какие-нибудь напали на нее?

— Надо организовать поиски, — приказал директор.

И Веревкин вызвался поехать сам.

Вскоре он и Маруда поскакали обратно по дороге к хутору, на котором стояли прошлую ночь. Табор скрылся позади за изволоком. Вокруг, куда ни глянешь, лежала бурая голая степь в белых заплатах нерастаявшего снега. Остался позади и сухой приречный ерик, заросший по дну железными кустами дикого терна. Рано смерклось. Затянутое тучами небо будто касалось дальнего кургана. Глухо цокали копыта, комьями летела мокрая грязь. За плечами зоотехника и бригадира подпрыгивали ружья, взятые на случай встречи с волками.

Проехали уже половину вчерашнего пути. Оба молчали. За все время ни одна живая душа не попалась навстречу, некого было порасспросить, да и едва ли казаки могли в такую пору находиться в степи. Только в сумеречном небе медленно кружили два сытых беркута: хищники всегда сопровождают переселяющихся на юг птиц и очень много бьют их в пути. Стемнело, трудно стало различать дорогу.

— Часа, почитай, три бежим, — сказал Маруда.

— Ничего. Доедем до хутора, а уж там… Может, она заболела?

— Все может статься. Да теперь недалеко.