Начался долгий спуск в глухую, яристую балочку, с почерневшим голубцом над одинокой осевшей могилкой. Не сделали всадники и ста метров, как со дна, из темноты, раздалось мычание коровы и тревожный голос окликнул:

— Кто такие?

— Тетка Параска? — громко спросил Маруда.

— Чи это не бригадир?

— Жива, сорока? А мы уж думали, одно перо найдем.

Веревкин нажал кнопку электрического фонарика.

В голубоватом луче света он увидел измученное, опавшее лицо тетки Параски. В руках доярка держала маленького сосунка с белой залысинкой, а из-за ее плеча выглядывали комолые рога, блестящи» выпуклый глаз на квадратной морде.

— Лыска отелилась? — почти в голос воскликнули и зоотехник и бригадир.

— Бычишка, — радостно и устало улыбнулась тетка Параска.

— Ну-у? Значит, нашего полку прибыло, — подмигнул Маруда.

— Что корова? Может идти? — спросил Веревкин.

— Добредет.

— Так это ты, тетка, из-за нее прогул сделала?

— А из-за кого же, — подтвердила тетка Параска. — Из-за Лыски, все из-за нее, матушки. Еще вчера с вечера гляжу: ревет да ревет нутром. И все отбивается от стада, все в сторону жмется. «Ну, думаю, как бы не опросталась моя ясочка до привалу». Прямо будто на картах раскинула. Только почистила я фляги, гляжу — нету моей Лыски. Я ну искать: туда, сюда. А она отвернула в самую степь, в бурьяны, и уже переминается. Что тут поделаешь? Стала я принимать. Только схватки у нее затянулись, табор тем часом вперед ушел. К ночи лишь отелилась моя ударница. Я уж скорей бычишку на руки, да назад в хутор: как бы, думаю, волки в степу не задрали. А нынче жду вас, пожду, — нету. Не оставаться ж в чужих людях? Вот и тронулась помаленьку, да заморилась. Бычишка чисто все руки оттянул. Километров, поди, двенадцать со вчерашнего дня его таскаю. А поглядите, какой мастистый да лысенький!

И доброе измученное лицо ее вновь осветилось улыбкой.

Веревкин и Маруда переглянулись.

— Вот что, Прасковья Семеновна, — сказал зоотехник, слезая с буланого, — садись на моего мерина, а телочка передай Маруде. Давай, давай, разговаривать потом будем. И не беспокойся обо мне, дойду, не маленький. Я вот с Лыской давно не видался.

Он спрятал в усах улыбку и удержал за колено Маруду, хотевшего было отдать ему своего коня: куда идти хромому в такую распутицу!

Маленькая группа двинулась по дороге к табору.

Многое еще пришлось перенести гуртам «Червонного Херсонца». От истощения сил, худокормицы пало еще несколько десятков голов скота. Насиделись без хлеба и херсонцы. И вот всего этого, видимо, и не выдержал Кулибаба: ночью, когда переходили железную дорогу, он вместе с семьей, забрав все свое имущество, тайком сел в товарный поезд.

К одиннадцатому ноября до зерносовхоза «Задонский», где херсонцы должны были провести все время эвакуации, оставался один перегон. Люди умылись, почистились, мужчины побрились, некоторые надели выходные костюмы.

— Чтобы, — как за всех пояснил Маруда, — казаки из «Задонского» имели о своей братской Украине не кривое мнение. Чай, не с пустыми руками пришли…

Последние километры «Червонный Херсонец» выступал в полном порядке. Впереди Омелько Лобань вез неразвернутое, малиновое в золоте, знамя наркомата. За ним везли ящик с документами и деньгами, ехали командиры: директор, Веревкин, главный бухгалтер, младший зоотехник и Галя Озаренко, временно заменяющая ветеринарного врача. Все были верхами, один Козуб трясся в тачанке: у него на любом коне волочились ноги.

На некотором отдалении за ними следовали гурты.

Синий ноябрьский день выдался на редкость теплым и тихим: казалось, после холодов, короткого снегопада, вновь вернулось лето. Степь густо и молодо зеленела: щетинилась озимь. Когда проезжали неглубокий овражек, поросший редким полуголым дубняком, с черными опавшими желудями, Веревкин увидел зайца-листопадника, совсем еще серого, даже лапки и брюшко у него не побелели, — наверно, последнего помета. Почти из-под самых копыт буланого мерина в ржавую полегшую траву выпрыгнула лягушка. Вернувшееся тепло, красный погожий день всех обманул: в солнечном воздухе даже вились безобидные комары-толкунчики, летали мухи. Прощальная дремотная тишина обволакивала поля.

У херсонцев разговор в этот день был особенно оживленным: хорошо ли примут задонцы, каково-то сложится новая жизнь? Все знали, что скоро наступит расставанье: кто останется работать, а кто уйдет в армию, и каждый гадал, что его ожидает.

— Мое дело темное, — беседовал Козуб со своими командирами. — В тресте, может, назначат меня директором этого же «Задонского», если теперешний подходит под призыв, либо дадут новый совхоз. В Москву на Коллегию с отчетом об эвакуации едва ли придется ехать: наверно, и так утвердят. Скота мы потеряли всего восемь процентов, зато богато прибавилось молодняка: ведь на август — октябрь падает самый большой отел… Вот и выходит мне сразу же — в упряжку: гнать фронту побольше мяса, пшеницы, масла и других продуктов. А вы, хлопцы, на худой конец, останетесь здесь с Осипом Егорычем. Ему бронь по его специальности обеспечена.

Веревкин усмехнулся и отрицательно качнул головой.

— Что? Сомневаешься, не дадут?

— Я не про то. Мы уже решили с Лобанем: оба в армию. Он в кавалерию, а я хочу в бронетанковые. Такая «бронь» для меня удобней. В тылу и женщины справятся.

Он кивнул на Галю, что ехала рядом с ним на рыжей кобылке. Галя разрумянилась, держалась с обычной горделивостью, много и громко смеялась. Она была в стеганом ватнике, обтрепавшиеся лыжные брюки застегнула поверх сапог.

— А вам очень хочется на фронт? — тихо спросила она Веревкина.

Он с некоторым удивлением взглянул ей в глаза.

— Хочется? Не то слово. Надо. Я должен идти туда, где сейчас всего нужнее. Как же иначе я смогу смотреть в глаза людям?

— А мне, — вздохнула Галя, — теперь работать да работать. Откуда взять ветврача на место Кулибабы? Придется взяться за учебники.

От головного гурта на своем игреневом дончаке подскакал Олэкса Упеник. Одет он был с подчеркнутой щеголеватостью. С Веревкиным еле поздоровался.

— Скоро и конец пути, — весело заглянув в Галино лицо, начал Упеник. — Всем уж надоела эта «степь да степь кругом, путь далек лежит». Пора шабашить.

— Пора, — засмеялась и. Галя, тряхнув волосами. — Три с лишним месяца идем, полторы тысячи километров сделали, в пятую область вступили.

— Скоро, может, придется расстаться, — продолжал Упеник и поглядел значительно. — Вот достигнем «Задонского», и наша комиссия будет кончена. Женщины и разные инвалиды останутся в совхозе, а мы… на фронт. Бутылочку с горючим в руки — и хочешь, в танк бросай, хочешь, от комарей мажься.

— А может, вас еще в тылу оставят?

— Это уж от будущего директора зависит. Если не будет слушать поклепы разных паразитов, будто я нагрел руки на снабжении гуртов… ну, да мы и на фронте не растеряемся! Опытные снабженцы в интендантстве тоже нужны. Знаете, Галечка, всякое дело — это… патрон. Надо не бояться его разрядить — и порох у вас в ручке. А в общем, у меня сейчас не об этом забота. Можно вас на два слова в сторонку?

Галя тут же повернула кобылу с дороги. Упеник положил ей руку на колено, вызывающе посмотрел на Веревкина. Когда они отстали, девушка спросила:

— Какой же, Олэкса, вы хотите сообщить мне секрет?

— Совсем напротив. Я желаю, чтобы наш общий с вами секрет открылся всем… всему совхозу.

— Наш общий? — сказала Галя протяжно и с удивлением.

— А вы не догадываетесь?

— Нет, — она слегка покраснела и стала расправлять гриву у кобылки.

— Так и ничуть? — Упеник старался поймать ее взгляд. Он ехал так близко, что ногой касался Галиной ноги. — А по-моему, вам должно быть ясно кое-что еще с Рудавиц. Да и тут, в дороге.

Его глаза почему-то опять напомнили Гале глаза рыси. Кровь прилила к ее вискам.

— В общем сокращаюсь: надоело мне быть идейным холостяком. Экономическое положение мое обеспечено: имею сберкнижку на четыре тысячи монет. Женюсь.