Сегодня ему надо было скорее закончить с Кумашенской, и еще идти на операцию, и крутиться со всякой разностью весь день, и собраться в дорогу, чтобы на утреннем автобусе тронуться в путь, в Москву. Кумашенская знала все это, но не торопилась. Как ни в чем не бывало вела обстоятельный до занудства разговор:

— По хирургическому отделению у вас перерасход на медикаменты… Операционная сестра Евстигнеева все время получает полставки палатной, а не дежурит. Я буду вынуждена это исправить. И вообще уезжаете не вовремя. Через неделю отчет о финансовой деятельности больницы на райисполкоме.

Его бесило, что Кумашенская хочет все переиначить по-своему, и он еле удерживался, отвечая:

— А вы объясните, что у меня два месяца лежал старик Волобуев. Он остался жить, но на лекарства уходило пятьдесят рублей в день. Так и получился перерасход.

— Вам больше всех было нужно. Областная больница отказалась, а вы экспериментировали. Неизвестно, сколько он протянет. А перерасход накопили в три тысячи. Не знаю, как на это посмотрят, — твердила Кумашенская.

— Это зависит от того, как вы будете объяснять, — говорил Шарифов. — Вы не на Луне были все это время.

— Как смогу, — усмехалась Кумашенская.

Нужно было оформить Наде дополнительный отпуск за свой счет. Он собирался попросить, чтобы приказ отдала Кумашенская, но понял, она скажет: «Оформляйте сами, вы еще не уехали». Сам написал заявление за Надю, сам написал резолюцию: «В приказ», сам отнес бухгалтеру.

В нем все кипело: «Намучаются с ней за эти два месяца…»

Как назло, была назначена операция. Ох, до чего же не хотелось оперировать в последний день перед отпуском! Да еще все было не так, как нужно. И разговор этот утренний. И за операционную сестру — неповоротливая Клава, только плясать скора: Лида порезала палец о консервную банку… И ассистирует незнакомый хирург, ординатор областной больницы, присланный на два месяца — пока отпуск — заменять Владимира Платоновича. И курсистки с Мишиных сестринских курсов присутствуют: практические занятия. А случай неясный. У женщины гнойник в малом тазу, и женщина нервная. Видно сразу: чуть почувствует боль, начнет стонать, и ничего не получится. Наркозный аппарат стоит без дела. Когда Волобуева оперировали, Надя давала наркоз — уже почти перед уходом в декретный это было. Закружилась голова от запаха, и грохнула на пол эфирницу — толстенный стакан, куда наливают наркотик. За два месяца новую эфирницу так и не достали — не было на базе, дефицит!.. Шарифов долго прикидывал, какое выбрать обезболивание. Вот и решил попробовать эпидуральную анестезию — выключение нервных корешков, отходящих от спинного мозга. Ее в эту пору многие стали применять. В областной анестезируют дикаином… Ни разу не оперировал с эпидуральной анестезией. Видел, а сам не оперировал. Но спинномозговую пункцию делал не раз. Здесь, собственно говоря, та же методика: делаешь прокол межпозвоночного хряща, связок, но как только игла пройдет связки — стоп! Мозговую оболочку не прокалывай. Вводи дикаин…

— Почему больная в коридоре? Да еще у окна. Перед операцией нужно лежать.

Женщина похлопала длинными ресницами, белесыми, с остатками краски. На щеках ямочки. Волосы как медь. Под окном стоял ее муж — парень в майке, испачканной мазутом, тракторист, наверное. На руках трехлетняя девчушка: тоже синие глаза, белесые ресницы, ямочки, волосы как медь.

— В палату, немедленно в палату!.. Через несколько минут операция!

Злила даже щетка, дравшая кожу, когда мыл руки… Курсантки шушукались, поправляли друг другу косынки. Операционная полна, душно. А ассистент до последней минуты торчал в палатах, знакомился с больными, не мог сделать этого в другое время. За ручку их, что ли, водят в этой областной больнице? Не знает, когда и чем заниматься…

Лида — с перевязанной рукой — бранила Клаву: «Разложи инструменты по порядку…» Корнцангом она подкладывала марлевые салфетки на столик.

— Дикаин готов?

— Сию секунду, Владимир Платонович, — Лида выбежала куда-то.

Больную усадили на столе.

Шарифов взял шприц.

— Дикаин! — резко повернулся к одной из курсанток. — Вот он, на наркозном столике.

Вошла Кумашенская.

— На вашем месте я бы все-таки отложила отъезд до заседания райисполкома.

— Идите к черту!.. Скажите лучше новому доктору, чтобы шел мыться!..

Ушла.

Мельком глянул на этикетку. Увидел: «Раствор дикаина», цифра «3».

— Наливайте!

Игла туго прошла через препятствие. Надавил на поршень. Жидкость в шприце убывала. Услышал шепот:

— Владимир Платоныч! — Краем глаза увидел Лиду с бутылочкой в руке. Она была очень бледна. — Вы какой взяли?.. Вот же для эпидуральной!..

Больная вдруг повалилась на бок. Глаза закрылись, лицо стало бледным, как у Лиды. И все.

…Он сразу стал делать самое радикальное: ввел адреналин прямо в сердце, ввел кордиамин в вену. Начал артериальное нагнетание крови — то, что делают при «клинической смерти», чтобы заставить биться сердце. Сердце билось. Но он видел, что это ничего не стоит.

Прибежал хирург, который должен был ассистировать. Помогал он неплохо. Если бы оказался сразу, может, и не произошло бы ничего.

— Курсанток вон, чтоб не путались под ногами!

…Лобелин. Кислород. Углекислота. Искусственное дыхание. Все это хорошо в других случаях.

Сунулась Кумашенская:

— Что ж это, Владимир Платонович!

— Посторонних вон!

— Я же…

— Посторонних вон!

…Все это хорошо в других случаях. Пульс прощупывается. Дыхания нет и не будет. Поражен дыхательный центр. Отравление дикаином. Можно не смотреть на бутылочки. Лида принесла ту, что нужно: «Дикаин 0,3 %». А эта наверняка с трехпроцентным, для поверхностной анестезии, для закапывания в глаз. Наверное, старый, с Надиных времен. И стоял-то не в шкафике, на столике. Как это Лида оставила! Распустилась со своим замужеством… Кто-то говорил, что нельзя оперировать в последний день перед отпуском. Утрачивается собранность… А теперь что делать?..

Он сказал:

— Все уходите…

Клава пошла от столика как была — вся в стерильном, в перчатках. Лида застыла у двери. Хирург из областной, временный, смотрел сочувственно.

— Все уходите. Все.

Он пробыл в операционной один не больше трех минут. Накрыл труп простыней. Вышел.

Сказал Лиде: «Запри».

Заперла.

Он пошел к своему кабинету, уставившись в дальнюю стену, чтоб не увидеть под окном во дворе парня в майке, испачканной мазутом, с медноволосой девчушкой на руках, ожидавших, когда операция кончится.

Следователь Евстигнеев, Лидин муж, приехал быстро. Хорошо, что не задавал вопросов, когда Шарифов звонил ему. Он понял, что Евстигнеев приехал, по тарахтению прокуратурского «Москвича», но не пошел никуда, сидел в кабинете. Только сказал сунувшейся Лиде, чтобы дала халат и проводила следователя «туда». На секунду представился Евстигнеев — рукава халата, наверное, окажутся коротки, чуть ниже локтей… Плотно прихлопнул форточку. Стояла духота, но хотелось закупориться, отгородиться от всего.

Потом в кабинет втиснулся его преемник, хирург из областной больницы, стал гладить по плечу:

— Полно, коллега. Такая работа… Вознесенский Николай Федотыч, знаете?… Оперировал своего племянника — и вдруг тоже экзитус. Страшное дело… Но все обойдется.

Шарифов молчал.

— А может, у нее было что-нибудь предрасполагающее, — говорил хирург, — и вы совсем ни при чем. Подождите печалиться… До вскрытия… У меня было: ввели внутривенно глюкозу… Понимаете? Глю-ко-зу!.. Сразу коллапс — и… все! Скандал! Думали, что эмболия, напустили в вену воздух, а на вскрытии — нет эмболии! Опухоль надпочечников! Никакой сосудистой приспособляемости. Она обречена была. Инъекция толчок только… А то умирала бы месяца два. Мучилась бы…

Шарифов высвободил плечо из-под руки. Он подумал, что если б хирург был постарше да поопытнее, то догадался бы помолчать. Хирург вздохнул:

— Конечно, это все как охотничьи рассказы. Но погодите, а? Выяснится же… Вам бы сейчас стопочку. В себя придете.