Он не ответил.

После хирурга — Миша. Просто сел на диван и стал молчать.

— Идите, Михаил Ильич. У вас прием.

— Какое там! Пациентам сегодня не до болезней.

Значит, все уже знают…

Только с Евстигнеевым сначала показалось, что можно говорить, не ощущая злости. Это — по делу.

Следователь развернул планшетку. Снял с авторучки колпачок. Устроился не на столе, а на стуле, положив планшет на колени. Как бы подчеркнул этим свою экстерриториальность.

Вынул бланк протокола. Голос тихий. Евстигнеев еще все время откашливался:

— …Фамилия?.. Национальность?.. Место рождения?.. Поясните, как все произошло.

— Не знаю… — сказал Шарифов. У него вдруг все перевернулось: «Это же допрос… Идиот! Зачем устроил такое?.. Зачем?.. Ты понимаешь, что теперь начинается?» — Я еще не верю… — сказал он. — Внутриартериальное нагнетание сделал, а она не ожила… Я еще не верю, что это из-за меня.

— Видели, из какой бутылочки вам подали этот… — Евстигнеев заглянул в блокнот, — дикаин?

— Нет… Я обязан был вслух прочитать надпись на этикетке. Такой порядок. Но я… — Он не знал, как сказать: «торопился» — не то, «разозлился…» — это действительно, но сказать так для протокола нельзя. — Я был очень взбудоражен одним разговором…

— Я запишу: «Находился в состоянии душевного волнения», — сказал Евстигнеев. Он встряхнул авторучку. Буквочки, которые следователь выводил, были длинненькими, четкими, каждая отдельно, с наклоном влево. — «И не прочитал надпись… — он повторил вслух все, что писал, — над-пись… на этикетке… После в-веде-ни-я…» — Евстигнеев поднял голову от протокола. — Сколько ввели?

— Полшприца…

— Шприц пустой лежит.

— Наверное, вылилось… Или сестры вылили.

Лицо у Евстигнеева стало пасмурным.

— Это очень плохо. Нельзя было ни выливать, ни убирать в операционной до моего прихода. Получается заметание следов преступления, Владимир Платонович. — Он замолчал, кашлянул, сказал мягче: — Я не хочу обвинять, конечно, в умысле. Очень всех уважаю и знаю лично, но это сделали зря… Осложняет расследование… — Он встряхнул авторучку. — Давайте закончим: сколько лекарства было в шприце?

— Пятнадцать кубиков.

— Значит, так… — Следователь склонился над протоколом. — «После введения… около семи миллилитров… дикаина… неизвестной мне концентрации…»

— Почему неизвестной?

— Вы же сказали, что не прочитали этикетку…

— Да. Не прочитал. — Он подумал: «Только глянул. Это был трехпроцентный».

Евстигнеев поднял голову.

— Как писать: «…больная Вдовина потеряла сознание»?

— Нет, — сказал Шарифов, — она просто умерла.

Приоткрылась дверь. В ней показалась Лида. Увидела обоих. Видно было, она не знала, к кому обратиться. Сказала мужу:

— Кира! Кирилл! На минутку…

— Я занят, — сказал Евстигнеев.

— На минутку, говорю.

— Я занят. Закрой дверь… Я сказал — закрой дверь.

Она закрыла.

— Так как же писать? Так сразу и умерла?

— Пишите: «Произошла остановка дыхания». Ясно, что был паралич дыхательного центра. Дикаин в таких случаях всегда угнетает дыхательный центр.

— Подпишите, — сказал Евстигнеев. — Только разборчиво. У докторов всегда неразборчивые подписи. Вот здесь: «Все записано с моих слов правильно». И еще внизу каждой страницы… Нет, вы прочитайте сначала…

Потом он внимательно оглядел листы с обеих сторон, задерживая взгляд на подписях, будто читал их по складам. Сложил протокол. Спрятал в планшет, но не ушел сразу, а снова сел и принялся пристально разглядывать половицы.

Вошла Кумашенская. Она уже позвонила в облздрав.

— Судебно-медицинский эксперт приедет сегодня же.

— Хорошо, — сказал Евстигнеев. — Владимир Платонович, дайте распоряжение, чтобы перенесли труп туда, где вскрывать будут.

— Я уже распорядилась, — сказала Кумашенская и открыла средний ящик стола, за которым сидел Владимир Платонович. Ей был нужен чистый лист бумаги. Шарифова она не попросила подвинуться.

Евстигнеев посмотрел на нее удивленно. Похлопал по колену большой ладонью. Шарифов пояснил:

— С сегодняшнего дня доктор Кумашенская исполняет обязанности главврача. Я уже почти в отпуске… Я собирался завтра ехать к жене и сыну.

— Вы простите, — сказал Евстигнеев Кумашенской, — мы беседуем.

— Я мешаю?

— Следователи беседуют без посторонних… — И когда дверь закрылась, произнес с нескрываемой жесткостью: — Вам придется… не уезжать. Начальство в облцентре. Приедет ночью. Доложу — изберем меру пресечения. Расследование долго не протянется. Так я думаю. Но пока придется не уезжать.

Евстигнеев встал.

— Ну, и что же будет? — Шарифов смотрел прямо перед собой, но краем глаза видел Евстигнеева. Тот тщательно надевал свою темно-зеленую фуражку.

— Все может быть, Владимир Платонович… Конечно, когда получим протокол вскрытия, ясней станет. Ничего не могу сказать. Постараюсь только дело закончить быстрее. От нас и требуют-то оперативности.

Солнце ударило в окно — с него сползло облачко. Засияло стекло на письменном столе, заблестели пуговицы и погоны, и потертые рукава старенького кителя — ореол вокруг возник. Еще раз поправил фуражку строгий, отгороженный. Еще раз кашлянул в кулак и вышел.

Шарифов пошел вслед за ним. Нужно было отправить Наде телеграмму, что он не выедет. У выхода на улицу остановился: вдруг там муж Вдовиной с ребенком… Но двор был пуст. А за воротами увидел идущих по шоссе следователя и Лиду. Лицо у Евстигнеева было мрачное и растерянное, и шаги не такие широкие, как обычно. Шарифов обогнал их тропкой, идя по другую сторону кювета.

Возвращаясь с почты, снова увидел Евстигнеева. Тот сидел на лавочке у старого клуба. Дом этот теперь пустовал, а лавочка была замечательная, ее очень любила здешняя молодежь: через забор перегибались старые раскидистые кусты сирени. Правда, сирень была беспородная — цветы мелкие и гроздья не пышные, зато ветки нависали над лавочкой шатром. И если усесться на ней с девчонкой, не заметит вечерний прохожий, что там, в тени, — парочка.

Однако по виду Евстигнеева непохоже было, чтобы он наслаждался уединением. Он как-то весь высовывался из-под сиреневого шатра, сторонясь веток и гроздьев, ронявших на него маленькие блеклые цветки. Фуражка была сдвинута на затылок. И еще он курил, держал папиросу в горсти и время от времени дул на огонек. Что-то в нем было необычное.

Потом Шарифову припомнилось, что следователь-то зимой курить бросил.

Когда этой зимой Лида вышла замуж, Кавелина все говорила: «Я очень рада за нее. Я очень рада…» И почему-то при этом пристально смотрела в глаза Владимиру Платоновичу.

Евстигнеев, высокий, немного нескладный парень, такой же скуластый, как и Лида, был родом из-под Тулы — Лидин земляк. На этом-то у них и началось знакомство, кажется.

Месяца три следователь приходил к больнице и терпеливо сидел на крылечке хирургического, ожидая, пока Лида выйдет. Распахивалась дверь. Лида проходила мимо твердой, быстрой походкой, не оборачивалась, не здоровалась. Евстигнеев бросал папиросу, секунды две глядел Лиде вслед, а потом шел за нею. Шаги у него были неторопливые, но широкие и какие-то очень упрямые.

И хотя Лида почти бежала, Евстигнеев так вот, идя широко и спокойно, быстро догонял и шел рядом. Он что-то говорил, а Лида смотрела в сторону. На один его шаг приходилось три Лидиных.

В Доме культуры Лида танцевала с подругами. Земляк ее либо курил в сторонке, либо болтал с кем-нибудь, либо изредка приглашал на танец какую-нибудь девушку. А когда расходились, выискивал Лиду и шел рядом.

Следователь покупал два билета в кино. Лида покупала себе один отдельный билет. Но Евстигнеев всегда вежливо и настойчиво пересаживал в другой ряд Лидиных соседей и оказывался на нужном ему месте.

В Белоусовке над ним дружелюбно посмеивались. А фельдшерица Богданова считала, что Лида себя очень правильно ведет.