Тем не менее изматывающая работа была всеми признана необходимой. И Прентиссу не поступало никаких жалоб, пока однажды утром с ним не заговорил Питер Беммон.

Прентисс видел Беммона несколько раз на «Констеллэйшн»; это был крупный мужчина с расплывшимся, лицом, придающий большое значение своей должности второстепенного члена Совета Планирования Афины. Но даже на «Констеллэйшн» Беммон чувствовал, что заслуживал более высокого поста, и его льстивое и заискивающее отношение к начальству превращалось, за их спинами, в тайные нашептывания по поводу их недостатков.

Это его возмущение по поводу собственной судьбы приняло новую форму на Рагнароке, где до его прежнего положения никому не было никакого дела, и где незнание каких-либо ремесел или навыков охоты превращало его лишь еще в одного простого рабочего.

В тот день, когда Беммон бросил вызов Прентиссу и; усомнился в его мудрости как лидера колонистов, солнце палило особенно безжалостно. Беммон рубил и заострял колышки – эту работу поручил ему бывавший иногда снисходительным Андерс, когда Беммон стал настаивать, что находится на грани инфаркта от выполнения более тяжелой работы. Прентисс торопился и прошел бы мимо него, если бы Беммон не остановил его резким окриком:

– Эй, ты, остановись на минуту!

Беммон держал в руке топорик, но на земле лежал всего один готовый колышек; и лицо его было красным от злости, а не от напряжения. Прентисс остановился, думая, не напрашивается ли Беммон на сломанную челюсть, а тот тем временем подошел к нему.

– Как долго, – спросил Беммон хриплым от злости голосом, – ты думаешь, я буду терпеть это абсурдное положение?

– Какое положение?– спросил Прентисс.

– Эту идиотскую настойчивость в привлечении меня к физическому труду. Я единственный на Рагнароке член Совета Планирования Афины, и ты-то наверняка можешь понять, что эта толчея суетящихся людей, – Беммон указал на занятых тяжелым трудом мужчин, женщин и детей вокруг них, – может быть преобразована в действенный организованный рабочий отряд только благодаря умелому руководству. И тем не менее мои способности в этой области игнорируются, и меня принудили работать простым лесорубом!

Он злобно отшвырнул топорик на камни у своих ног, тяжело дыша от негодования и показывая своим видом, что бросает вызов Прентиссу.

– Я требую уважения, которого заслуживаю!

– Посмотри, – сказал Прентисс.

Он указал на группу людей, проходящих мимо них. Шестнадцатилетняя девушка согнулась почти пополам под тяжестью бревна, которое она несла на своих плечах, ее некогда миловидное лицо покраснело и покрылось потом. Следом за ней двое двенадцатилетних мальчиков волокли бревно еще больших размеров. За ними шли несколько маленьких детей; каждый из них нес столько заостренных колышков, сколько он мог унести на себе, даже если это был всего лишь один. Все они старались двигаться как можно быстрее; чтобы сделать как можно больше, и никто из них не жаловался, хотя они уже шатались от усталости.

– Итак, ты думаешь, что заслуживаешь больше уважения?– спросил Прентисс. – Эти дети работали бы усерднее, ecли бы ты отдавал им приказания, сидя в тени под деревом – ты этого хочешь?

Беммон поджал губы и на лице его отразилась ненависть. Прентисс перевел взгляд с единственного колышка, который Беммон выстругал за это утро на его белые, без единой мозоли руки. Он посмотрел на топорик, отброшенный Беммоном на камни, и на зазубрину, выбитую на его лезвии. Это был лучший из тех немногих топориков, что у них имелись...

– В следующий раз, даже если ты только затупишь топорик, я раскрою тебе им череп, – сказал он Беммону. – Подбери его и принимайся за работу. Я имею в виду по-настоящему. Или у тебя сегодня к вечеру будут кровавые мозоли на каждом пальце, или завтра пойдешь носить бревна. Ну, пошевеливайся!

То, что казалось Беммону его праведным гневом, тут же оставило его перед яростью Прентисса. Он наклонился, чтобы выполнить приказание, но лицо его по-прежнему искажала ненависть, и когда топорик вновь был у него в руках, он предпринял последнюю попытку угрозы:

– Настанет день, когда мы откажемся терпеть твои садистские проявления власти.

– Хорошо, – ответил Прентисс. – Каждый, кому не нравится мои стиль руководства, может попытаться изменить его – или попытаться заменить меня. Будем драться на ножах или дубинках, ружьями или сломанными топориками, Беммон – любым способом, какой ты выберешь, и в любое время, когда ты захочешь.

– Я... – Беммон перевел взгляд с топорика в своей наполовину поднятой руке на длинный нож на поясе Прентисса. Он сделал глотательное движение, кадык его конвульсивно дернулся, а рука с топориком неожиданно поникла.

– Я не хочу, драться – не хочу заменить тебя...

Он снова глотнул, и лицо его исказилось в тошнотворной попытке подобострастной улыбки.

– Я не собирался высказывать неуважение ни к тебе, ни к той хорошей работе, которую ты делаешь. Я приношу глубокие извинения.

Затем он заторопился прочь, как человек, стремящийся скрыться, и начал с удивительной скоростью рубить колья.

Но подобострастная улыбка не скрыла глухую ненависть и Прентисс понимал, что Беммон – это тот человек, который всегда будет его врагом.

Дни тянулись медленно, заполненные тяжелым рутинным трудом, но перегруженные мускулы постепенно укрепились, и сейчас уже колонисты двигались, затрачивая на это меньше усилий. На двадцатый день возведение стены было наконец закончено, и лагерь стал защищенным от хищников.

Но весенняя погода представляла собой безумное чередование жары, холода и бурь, и вследствие этого Адская Лихорадка по-прежнему каждый день собирала свою дань, а отдохнуть от изнурительного труда также не представлялось возможным. Нужно было как можно скорее построить хижины, надежно защищающие от непогоды.

Таким образом началась работа по сооружению хижин; люди работали, падая от усталости, иногда теряя всякую надежду, но не жалуясь, а только еще больше, чем обычно, проклиная Джернов.

Беммон больше не причинял беспокойства; Прентисс почти позабыл о нем, когда однажды вечером ему публично бросил вызов крупный угрожающего вида колонист по имени Хэггар.

– Ты как-то похвастался, что вступишь в схватку с любым, кто осмелится не согласиться с тобой, – громко заявил Хэггар. – Что ж, я готов. Мы будем драться на ножах, и прежде чем тебя похоронят этой ночью, я дам пинка твоим марионеткам и заменю их людьми, более компетентными для руководства нами. Мы покончим с ошибками авторитарности.

Прентисс заметил, что Хэггар с трудом выговорил последнее слово, как будто он его выучил совсем недавно.

– Буду рад оказать тебе услугу, – мягко сказал Прентисс. – Иди возьми нож. Нож у Хэггара уже был, с длинным лезвием, каким обычно пользуются мясники, и дуэль началась. Хэггар на удивление хорошо владел ножом, но у него не было специальной подготовки и боевого опыта, которыми обладали космические исследователи подобные Прентиссу. Хэггар был хорош, но недостаточно хорош.

Прентисс не стал его убивать. Он не стал бы испытывать по этому поводу каких-либо угрызений совести, но это было бы напрасной тратой такой необходимой рабочей силы. Он преподал Хэггару болезненный и кровавый урок, который изгнал из его головы вожделенное желание конфликта, и в то же время серьезно не покалечил его. Дуэль закончилась через минуту после того, как началась. Беммон, который был свидетелем брошенного Хэггаром вызова, проявляя при этом живой, интерес к происходящему, воспринял поражение Хэггара с волнением и тревогой. После этого случая Беммон стал особенно дружественно относиться к Прентиссу. Прентисс был уверен, хотя у него и не было доказательств, что именно Беммон подтолкнул простоватого Хэггара к тому, чтобы тот вызвал его на дуэль.

Если это и было так, зрелище того, что случилось с Хэггаром, должно быть, эффективно заглушило желание Беммона отомстить, потому что он стал почти образцовым рабочим.

Как и предсказывал Лэйк, они с Прентиссом хорошо сработались вместе. Лэйк спокойно принял отведенную ему вторую роль, будучи заинтересованным не столько в обладании властью, сколько в успешном выживании Отверженных. Только однажды он заговорил о капитуляции «Констеллэйшн»: