– Я понимаю, зачем мужик идет на пьянку. Чтобы кого-то уложить. Но женщина?

– Я не собираюсь закупать презервативы всех размеров. Я хочу встретиться с ними, поговорить.

– Скажи просто, что ты хочешь напиться и покурить.

«Господи, какая наивность».

– Я хочу напиться и покурить. И еще заторчать с кем-нибудь.

– Убери эту свою ухмылочку с лица. То есть ты признаешь, что ты сделала бы это, если бы туда пришла?

– Что – это?

– Покурила. Выпила бы.

– Я бы выпила пару бокалов. Успокойся, пожалуйста.

– А почему надо обязательно пить, чтобы поговорить с человеком?

– Можно и не пить. Но раз меня приглашают ОТМЕТИТЬ встречу выпускников…

– Но зачем пить? Просто ответь мне, зачем ты стала бы пить?

Это начинало походить на театр абсурда.

– А зачем ты пьешь десять кружек чая в день? Ты знаешь, чай – это почти такой же наркотик. Зачем ты кладешь в чашку четыре ложки сахара? А зачем куришь? Зачем грызешь семечки? Это же все излишества. Зачем? Ты что, не можешь прожить без этого?

– Причем тут это? Глупость какую-то несешь.

– Конечно, глупость. Как и ты.

– Ладно, оставим эту тему. Я так понимаю, тебе лишь бы что сказать. Вот ты заявляешь, что хочешь поговорить с ними. И о чем ты с ними будешь разговаривать?

– О, Господи. О чем-нибудь.

Теперь все, что она ни сказала бы, все было неправильным. Все переворачивалось с ног на голову.

– Нет, ну о чем? Ты же даже не можешь ответить о чем.

– Потому что я не знаю. Я не вижу будущее.

– Может, ты бы поговорила с ними и о философии?

– Может, и о философии.

Лучше бы она не отвечала так. Лучше бы она не делала этого.

– О философии? С ними? Разве не ты доказывала мне, что они ни на что не годны? Кто бегал здесь по комнате с горящими глазами и называл их всех идиотами? Разве не ты? Хочешь поговорить с идиотами – отправляйся сразу в сумасшедший дом. Послушай, что тебе там скажут.

– А я и не ожидаю, что они поделятся со мной какими-нибудь ценными идеями. Их бредовые идеи могут натолкнуть меня на какую-нибудь свою идею. Вот как я с ними работаю. За неимением лучшего.

– И ты что, позволишь кому-то из них сидеть за столом, вальяжно, с бокалом в руке, и ораторствовать, втюхивать свои гнилые идеи? Позволишь им мнить себя великими философами?

– Ну, во-первых, я никогда не говорила, что считаю себя философом. Или писателем.

– А кто же ты тогда?

– Самоучка, любитель, дилетант, кто угодно…

– Даже если и так – ты позволишь какому-то философу-недоучке сидеть и вещать, корчить из себя гения?

– Почему бы и нет? Это его проблемы. Он придет домой с мыслью, что он гений, а я приду домой и напишу статью.

– Я этого не понимаю. Нет, я этого не понимаю. Почему нельзя найти нормальных людей для общения?

– Ты их видел?

– Ищи.

– Я искала и не нашла.

– Значит, плохо искала. Должны же они где-то быть.

– Да, они как привидения. Или летающие тарелки. Их все видели, но никто не знает, где они. Так что я уже не очень рассчитываю на встречу с ними.

– Знаешь, если бы мне предложили кусок хлеба или кусок мяса – на выбор. И даже если бы я точно знал, что мяса я никогда не увижу, я бы лучше вообще ничего не стал есть.

– Не стал бы?

– Нет.

– Отлично. Тогда как ты объяснишь мне свои вчерашние слова?

– Какие слова?

– По поводу того, что мы уехали? По поводу того, что здесь, хоть и не так хорошо, как хотелось бы, но и не так плохо… Это ты, значит, не лепишь котлетки из мяса и хлеба? Это, значит, как-то по-другому называется?

– Пример абсолютно некорректный. Это совсем другое…

Еще минут двадцать они спорили по поводу «другого».

– Ты что, не можешь предугадать, что они тебе скажут? Ты же изучала логику. Не можешь предугадать, каким будет ваш разговор?

– Могу. Только я стараюсь отталкиваться от реальности. А то так можно превратиться в Канта.

– Знаешь что, оставь Канта в покое. Тут дело совсем в другом. Говоришь, не хватает реалистичности? Свежих идей? Тогда почему бы тебе не сходить к наркоманам? Они тоже много интересного могут рассказать. Еще и ширнуться дадут. Сходи.

На это она уже не отвечала.

– Я не понимаю, что ты хочешь там увидеть? Ты что, не знаешь, чем все эти вечеринки заканчиваются? Как все они проходят?

– Я действительно могу только догадываться, как все они проходят, потому что из нас двоих только у тебя была бурная молодость.

– А! Тебе рассказать? Сама, значит, ты не можешь догадаться? Хочешь знать, как все будет?

Помимо прочих, ее отец обладал скрытым талантом актера пантомимы. «По нему сцена плачет», – говорила в таких случаях ее мама. Иногда она заменяла слова «сцена» на выражение «арена цирка». Он продемонстрировал ей наглядно, как проходят вечеринки. Он носился по коридору, и его дочь могла воочию наблюдать, как двадцать лет назад он пил, курил, танцевал, произносил тосты, снова пил, снова курил, глупо шутил и глупо улыбался, приставал к девушкам, блевал, и для этого не нужно было иметь машину времени. Она смеялась, а он с ненавистью спрашивал: «Чего ты смеешься?». Она продолжала смеяться.

– Ты меня просто убиваешь иногда своей тупостью. Вот уж точно – в темном омуте… Это как в тот раз, когда я узнал, что ты куришь. И еще начала рассказывать мне про какую-то депрессию.

«Признаю. Сделала такую глупость. Рассказала».

Затем он поведал давно известный всем сюжет о том, как за ним бегал отец с ножом в руке и как он, маленький мальчик, от него убегал. А когда убежал, сидел на дереве и плакал.

И почему ее все еще удивляет, что она такая?

– И я не говорил ни о какой депрессии.

Да, верно. Только когда курильщик рассказывает о вреде курения, а человек, до сорока лет изменявший жене и неплохо проводивший время с друзьями, читает проповеди о целомудрии, трезвости и радостях непрестанного труда, это тоже как-то не очень. Он, конечно, ни в чем никогда не ущемлял семью и всегда относится к ней по-доброму. Иначе она бы его не слушала. И, конечно, учитывая все это, он был очень счастливым человеком, без каких-либо признаков депрессии или детско-подростковой травмы.

– Я не понимаю, почему ты так к этому относишься.

– Потому что я сделал на тебя ставку. Понятно? Ты – моя ставка.

– И что, я теперь всю жизнь тебе должна?

Разговор перешел на повышенные тона.

– Да нет, конечно. Живи, как тебе нравится. Иди вон в клуб сходи. Видно, в самом деле, надо еще посмотреть, что ты там написала.

«Там написала» – это была уже тяжелая артиллерия. Это было единственное, что могло ее задеть, и он знал это.

Но почему-то это ее не задело.

– «Что я написала…». Может, мне нужно завести ребенка, чтобы получить право голоса? Право мысли. Вот тогда-то я отыграюсь, правда?

– Да… вот оно, поколение. Воспитываешь – плохо, не воспитываешь – тоже плохо. Растишь-растишь, вкладываешь в них всю свою душу, а единственное, на что они способны, – это разочаровывать.

– Видно, стоило подумать об этом раньше. Прежде, чем заводить детей.

Она встала и пошла в ванную, как это ни прозаично.

И там, стоя перед зеркалом, она решила ударить по самому больному. Она сказала:

– А, может, дело совсем в другом? Может, ты пытаешься распоряжаться моей жизнью, потому что не смог нормально распорядиться своей собственной?

Это был удар под дых. И она это знала.

Больше он ничего не сказал.

Да, она осознавала, как сильно это его заденет. Она понимала, что после такого можно было заплакать. Совсем как десятилетний мальчишка на дереве. Но и он, и она уже давно отплакали свое. Ни он, ни она не были больше на это способны.

Пока она сидела на толчке, в голове ее было следующее:

«Плач – это своего рода удивление. Радостное, или что чаще – горестное. Это реакция на то, чего ты не ожидал. О чем ты и не думал. Не мог подумать, что это произойдет. Или очень сильно надеялся, что это не произойдет.