«Хуже ничего не придумаешь, все уже придумано», – сказала Васса Борисовна. И она была права. А когда ты уже испытал или передумал это «все», ты уже не плачешь».

А затем она подумала, что любопытно, что она думает об этом сейчас.

11:32

Электричка пришла по расписанию. Ничего другого и не следовало от нее ожидать. Но когда девушка, стоя на перроне, увидела ее, она удивилась. Она подошла к краю. Ее обдало воздухом из-под колес. Она встала в очередь. Вошла внутрь и машинально выбрала место спиной ко всем, у окна. Перед ней была стенка, уклеенная объявлениями, все сиденье, рассчитанное на трех человек, было свободно. Она чувствовала себя здесь спокойно. Она провела пальцами по краю окна, небольшому подоконнику, облокотилась на него и, уставившись на мелькавшие за стеклом картинки, больше уже не поворачивала головы.

Она думала обо всем этом. Она не могла не думать.

Сначала ее душила злость, затем она попыталась понять его, тогда у нее промелькнуло что-то похожее на нежность. Нежность? Жалость? Что-то слащавое, давно забытое, что-то щемящее. Что-то промелькнуло и почти сразу исчезло. Это в ней промелькнула мысль, что, возможно, он отреагировал так потому, что чувствовал себя виновным. В том, что они не нашли здесь того, что искали.

Потом она вспомнила его слова, сказанные на прощанье сегодня утром. Он сказал, что ему стыдно. Он сказал: «Мне стыдно за тебя». Это были уже не эмоции, это был логический вывод. И этот вывод опровергал ее гипотезу о том, что, возможно, он чувствовал себя виноватым.

Щемящее чувство прошло. Даже не дав ей вспомнить, что это было за чувство. Она так и не вспомнила его названия.

И, отвергнув эту теорию, она подумала о другом.

Она вспомнила, как когда-то слушала его, раскрыв рот. Как жадно внимала ему. И тогда между ними была идиллия и полное согласие. В то время он разбирал код. Он изучал C++. Он мыслил. Но затем он отошел от этого. Он занялся физическим трудом. Вероятно, он понял, что в сорок лет начинать писать программы уже поздно. И он отошел от этого.

А у нее появились свои мысли. Это было неожиданно. Особенно для нее.

Она училась в школе и, приниженная его достоинствами, его логикой, думала, что никогда не сможет ДУМАТЬ. Она ненавидела себя за это. Она делала досадные ошибки. Она говорила глупость. Ей было семнадцать лет. Она почти примирилась с тем, что она не СПОСОБНА думать. И она ненавидела себя.

Сначала она старалась. Правда, старалась. Она решила, что каждое утро, по пути в школу, она будет размышлять над каким-нибудь вопросом, над какой-нибудь проблемой. Она будет тренироваться. Формировать свое собственное мнение. Развивать в себе способность ДУМАТЬ. Тренироваться думать. Учиться думать. Это было необходимо ей так же, как ей было необходимо дышать. Она чувствовала это подсознательно. ЧУВСТВОВАЛА.

В то, первое утро она приступила. Она начала перебирать вопросы, темы. «О чем?» Она думала: «О чем мне подумать?» Это реальная история. «Иммиграционная политика? 95 тезисов Лютера? Почему здесь так хуево?» Она перебирала: «Любовь?» Ей нужно было что попроще. Она подумала: «Для первого раза – рановато. Для первого раза надо выбрать что попроще» «Дружба?» Она решила остановиться на дружбе. Она приступила. Она начала. Она думала: «Дружба? Как она появляется?» Она приступила. Она начала. «Дружба. Как она зарождается? Почему заканчивается?» Она приступила. Она начала. Она сказала себе: «Думай! Дружба. Почему два человека становятся друзьями?» Она приступила. Она начала. Она думала: «Ну давай же! Дружба! Что такое дружба?» Она приступила. Она начала. Но единственное, что она могла сказать о дружбе, когда она дошла до здания школы – через сорок минут, было: «Дружба? Дружба – это, кажется… хорошо». Это все еще реальная история.

Она правда старалась. Ей очень этого хотелось. Она очень хотела научиться. ДУМАТЬ. Она хотела уметь это делать. Но это походило на то, как если бы парализованный хотел поднести ко рту ложку супа. Ей годилось только принудительное, размягченное, поступающее напрямую, через трубочку, питание. Так она думала о себе. И ненавидела себя еще больше.

Она не знала, как это произошло. Единственное, что она знала, было то, что это произошло не тогда, когда она ненавидела себя, не тогда, когда она ненавидела свое тело, не тогда, когда она ненавидела свое лицо. Ненавидят то, что может быть другим, что было другим или может быть изменено. Она не думала, что это может быть другим. Она научилась ненавидеть себя. Она привыкла жить с ненавистью к себе. Это было уже даже не больно. Она научилась жить тихо, все равно что мертвой. Она научилась думать, что ненависть к себе – это то, для чего она создана. Она научилась думать, что жить – это не то, для чего она создана. Она жила другими – в книгах, в компьютерных играх. Затем – в стихах, в исторических романах, которые сама писала. Она научилась думать, что ее воображение – это ЕЕ реальность. А ЭТА реальность – это не больше, чем воображение кого-то другого, где ей отведено именно такое место, именно такая роль.

Она читала все подряд. Среди всего этого были книги по садоводству, по заливке фундамента и возведению домов из бревен, исторические романы, учебники по философии, по медицине, графики по экономике, разъяснения законов Кеплера, брошюрки о ЗППП, статьи журнала «Паранормальное» и художественная литература. Любого жанра, любого стиля. Любого сорта.

Это пришло оттуда. Наверное. То, где она хотела спрятаться, то, что она считала могилой – своей уютной, темной и теплой могилой, то, что она считала своим лекарством от жизни, то, что она считала своей эвтаназией… Жизнь пришла к ней из ее собственной смерти. Ее смерть дала ей способность жить.

Пока она была мертва, она научилась думать.

А потом был ее завет с Господом.

Способность думать в обмен на все.

Ее мысли в обмен на все.

ЕЕ мысли – это было удивительно.

И, согласно договору, лишь только она стала производить свои, собственные мысли, она уже не могла жить с людьми. Быть с ними в одной команде. Она еще надеялась, что найдет где-то там свой вид, свою популяцию. Мыслящую также. Потом они переехали. Они стали жить в окружении других людей. Новых, но не других. Она не могла жить ни с теми, ни с этими – какая разница? Но теперь она могла жить одна. Потому что теперь она могла не только ненавидеть себя.

И они тоже, как вскоре выяснилось, не могли жить с ней. Это было инстинктом. Они чувствовали инстинктивно, что она другая. Вслух они говорили, что она такая же, но в глубине души каждый из них спрашивал себя: «А что, если она другая?» И тогда срабатывал инстинкт самосохранения. Как у нее, когда она бежала от них, от их приглашений в кафе, в кино, когда затыкала уши на лекциях, когда опускала голову на руки, лежавшие на парте в институте, волосы скрывали ото всех ее лицо, и она закрывала глаза, убегала, отстранялась. Как тогда, когда она, не отрываясь, смотрела в глаза одного из них, подсевшего за ее столик, – вскоре он ушел; как тогда, когда она выпускала дым в лицо говорящему; как тогда, когда она наслаждалась выражениями их лиц, пока она материлась; как тогда, когда она безразлично стояла, оперевшись о стенку, пока они вели жаркие философские споры.

Это произошло и с ними. Внутри их семьи. Ее мать уже давно не ждала от нее ничего. Теперь она уже даже не укоряла ее ни в чем. Отец стал отступать и отошел на второй план. Как-то незаметно сник. Они почти не общались больше. Она и не хотела этого. Он стал занимать противоположную позицию по отношению практически ко всему, что бы она ни говорила. А через несколько дней сам опровергал себя. Единственный человек, заслуживавший ее уважения, единственный человек, схожий с ней, – и тот повел себя так же, как все остальные. В нем заговорили его маленькие комплексы. Он думал о себе, когда они говорили о ней. Но не только думал – он яростно и со всей жестокостью заталкивал в нее свои мысли, а когда она вся корчилась, мучилась от отторжения, он становился еще жестче и еще яростнее. Он стягивал с нее кожу и пытался натянуть на нее свою собственную; он разрывал ее на части, подвешивал на дыбе или ломал ей кости, пытаясь втиснуть ее в свой идеал, в свое видение; он изливал на нее потоки слов и одновременно вливал ей в горло кипящее масло, затыкая ее, пытаясь заставить ее проглотить все возражения; его психологические пытки были еще разнообразнее и изощреннее.