Да, подумайте, подумайте о своей деятельности, о своей судьбе, главное, о своей душе, и или измените все направление Вашей деятельности, или, если Вы не можете этого сделать, уйдите от нее, признав ее ложной и несправедливой.

Письмо это пишу я только Вам, и оно останется никому не известным в продолжении, скажем, хоть месяц. С первого же октября, если в Вашей деятельности не будет никакого изменения, письмо это будет напечатано за границей…»

Петр Аркадьевич перевернул страницу. Все. Ни подписи, ни даты. Он почувствовал, как горит лицо.

Почему письмо осталось в черновике? Почему старец не послал его? Понял: бесполезно? Или понял, что окончательно проиграл в их затянувшемся споре?.. Стараниями усердной «Блондинки» оно все же дошло до адресата. Лучше бы не доходило. Достаточно Столыпин наслушался обвинений и угроз. Но написанное давно, а прочитанное сейчас, оно звучало как филиппика в продолжающемся турнире и в то же время лишало Петра Аркадьевича возможности ответить. Не посланием – делом.

Министр посмотрел на Зуева. Директор, казалось, дремал, мягко осев в кресле.

Столыпин отодвинул письмо, взял сводку событий за неделю. Пальцы его продолжали дрожать.

– Разобрались, кто снова мутит по заводам?

– Рост забастовочного движения и выставление работным людом политических требований возбуждаются социал-демократами, – приоткрыв веки, ровно проговорил Зуев. – Большевиками, – уточнил он.

Столыпин сжал губы. Полоски их резко обозначились под навесом расчесанных, закрученных в кольца черных усов.

Снова социал-демократы, большевики! С ними тоже было связано еще не смытое оскорбление. Два года назад он, Петр Аркадьевич, вынужден был в поединке с ними признать поражение, хотя план захвата и уничтожения большевистской эмигрантской колонии был разработан блестяще… Из-за провала того плана министру пришлось поплатиться и заведующим заграничной агентурой Гартингом, и начальником петербургского охранного отделения Герасимовым, и директором департамента полиции Максимилианом Ивановичем Трусевичем, место которого ныне занимает этот боров… Неужели всей его власти, всей сконцентрированной в его руках силы недостаточно, чтобы окончательно растереть в порошок их ячейки – пусть не за границами, а хотя бы в России?.. Нет, не с усопшим графом-писателем, а с ними – с большевиками! – главный и решающий его спор!

– Примите наконец решительные меры, – жестко сказал он. – Передайте циркулярно по жандармским управлениям и охранным отделениям: жду сообщений о повсеместной ликвидации ячеек означенной партии.

– Будет исполнено, ваше высокопревосходительство, – качнул головой Зуев. Грузно поднялся, начал складывать бумаги в папку. И напомнил, возвращаясь к началу разговора: – Какие указания в отношении артиста?

Столыпин ценил талант выдающегося певца. Но опуститься на колени… и перед кем!.. Он вспомнил еще, как во дворце, после выступления перед членами царской фамилии, артист подошел к Николаю II и фамильярно, полушепотом сказал: «Мы костромские, не подкачаем!» – как бы намекнув тем самым, что он и император – земляки. И государь не послал его на конюшню, что следовало бы сделать за подобную дерзость, а лишь досадливо шаркнул ножкой. Оба хороши…

– Предоставьте естественному ходу событий: артисты изменчивы в настроениях. В дальнейшем держите в курсе дела генерала Курлова. Однако необходимые меры против возможных демонстраций в театрах примите неотлагательно.

И вспомнил: об артисте донесла все та же «Блондинка». Шустра! Отирается подле великих – не по постелям ли?.. Нарушая им же самим установленное правило – не интересоваться личностями осведомителей, – Столыпин полюбопытствовал:

– Кстати, кто сия «Блондинка»?

Зуев взглянул на министра с удивлением, но ответил:

– По сведениям, полученным от полковника Заварзина: некий журналист преклонного возраста, сотрудник «Русского слова». Пользуется известностью в московских литературных кругах. В свое время был привлечен за вольнодумство, подлежал высылке, дал чистосердечные показания и изъявил желание сотрудничать с охраной. Прикажете узнать действительную фамилию?

– Нет, – сухо сказал Петр Аркадьевич.

Он был разочарован.

В конце мая Юзеф выехал из Кракова в Париж на совещание членов ЦК РСДРП. Совещание – инициатива Ленина. Необходимо было выработать меры для скорейшего созыва всероссийской общепартийной конференции.

Владимир Ильич сразу обратил внимание на нервозное состояние Юзефа. Спросил – когда остались одни, – что случилось. «Снова провалы», – коротко ответил тот. Не сказал, кто провалился.

Завершив дела в Париже, Юзеф нелегально пробрался на польские земли, провел межрайонную конференцию в Ченстохове. Как ни хотелось хоть на несколько часов заскочить в Варшаву, миновал ее: чересчур велик риск, не оправданный партийной необходимостью. В Кракове, на улице Коллонтая, его ждала почта: письма, газеты. В этой стопе увидел тонкий конверт с варшавским штемпелем. На ощупь в конверте – плотный лист. Он аккуратно разрезал. Вынул. На белом картоне – тонко прорисованный профиль ребенка. Боясь поверить, развернул приложенное к рисунку письмо:

«Дорогой зять! Неделю назад, в тюремном лазарете, появился на свет ваш сын. Роды преждевременные, на месяц раньше. У малыша еще нет ноготков на пальчиках рук и ног, мальчик худенький, слабый, но сосет хорошо. Назвали, как вы хотели, Ясиком. Мне разрешили навестить Зоею в тюрьме. Чувствует она себя неплохо. Посылаю рисунок Яська…»

Сын!.. Юзеф впился глазами в рисунок. Выпуклый лобик, маленький нос… Тонкая карандашная нить. Манера художницы – или тонкая, как паутина, нить жизни?.. Сын родился в лазарете тюрьмы. Сырые стены, решетки на грязных окнах. Сын!..

Он стиснул кулаки. Что же делать? Бросить все – и назад, в Варшаву, разбить лоб о стены «Сербии»?.. Сын! А он, отец, ничем не может помочь ему. Не может помочь Зосе. И должен оставаться здесь. Должен.

Он механически мерил шагами узкую комнату – бесконечный путь арестанта из угла в угол камеры, маятник часов, заведенных на годы. Как одолеть боль? Как жить с сознанием, то ты сам обрек на тюрьму и жену и своего сына – с первой минуты его рождения?..

Юзеф вспомнил, как год назад они стояли на перевале Заврат, на самом гребне. По склону сбегали в долину карликовые сосны, стрельчатые ели. Над их головами сиял купол неба, а внизу опрокинутым небесным сводом простиралась долина Пяти озер. Но ему хотелось смотреть только на Зоею, освещенную утренним солнцем. И думать только о ней.

Они познакомились шесть лет назад в Варшаве. В доме на улице Проста, на конспиративной квартире у Ванды. Он тогда пришел, чтобы взять корреспонденцию, и застал у Ванды смуглую черноглазую девушку в гимназическом платье с белым отложным воротником. «Знакомьтесь, Юзеф, – это наша Чарна!» Он удивился: «Чарна?» Он уже давно был знаком с нею заочно – посылал на ее имя партийные письма. Но считал, что она намного старше.

В ту первую встречу они и не поговорили – девушка смутилась, поспешила уйти. А вскоре он был в очередной раз арестован – во время заседания варшавской конференции в Дембы Вельки. Охранка схватила тогда больше сорока человек. Ему удалось взять на себя вину за все нелегальные материалы, обнаруженные в помещении, где заседали делегаты, и этим хоть немного облегчить участь остальных. Его посадили в Десятый павильон Варшавской цитадели, мрачный застенок, откуда обычно было два пути – на каторгу или на виселицу. Спасла амнистия, объявленная после царского манифеста в октябре пятого года.

Во второй раз он случайно встретил Чарну на улице. По правилам конспирации строго запрещалось даже взглядом показать, что они знакомы друг с другом. Он не удержался, поклонился девушке. Потом видел ее на партийной конференции, на собраниях. От встречи к встрече отмечал: меняется, взрослеет, утрачивает восторженность гимназистки, обретает сдержанность, строгость. Но все так же смущается и теряется в разговоре с ним.