Конечно, хорошо это, ради чего и живем. Я опять к тебе, мой сын, обращаюсь. К тебе, Федор. Потому и волнуюсь. Да что волнуюсь, я просто боюсь, что ты мне не особенно веришь. Но я клянусь — так и было, так и случилось. Только заснул тогда, так бабушка твоя подошла к кровати, пододвинула стул и давай меня утешать. О чем, видно, думаешь, то и приснится. У всех так бывает, а у меня и подавно. Ведь ее рассказы, воспоминания — в голове у меня. В ночь-полночь попроси — я их все назубок. Да и как их не выучишь, если сотни раз уже слышал, если сам участвовал в тех рассказах и по многу раз умирал там и опять воскресал — и все это рядом с бабушкой твоей, под ее крылом. Так что, Федор, не сомневайся — в каждой строчке у меня — только правда, а больше нет ничего. И ее память — это и моя память. А иногда я просто путаюсь и затрудняюсь сказать — то ли это мои глаза видели, то ли ее глаза. Но это же, Федор, простительно: мать и сын — одна кровь, одна дорога и одна судьба. Последние слова мне не надо бы разделять. Ведь какова дорога у человека — такова и судьба…

Ах, эта дорога, дорога… По ней в то лето все везли и везли новобранцев. Вначале из райцентра в Утятку присылали грузовую машину. В кузов ставили скамейки, на них и усаживались наши солдаты. И только трогается с места машина, сразу в кузов летят цветы — большие букеты и маленькие, кто сколько может. И получается море цветов, как на свадьбе. Горькая свадьба: женихи уезжают, а невесты рыдают. И вот уж машина в самом конце деревни, и теперь из кузова вылетают фуражки, падают на дорогу. Есть примета: оставишь дома фуражку — значит, и сам вернешься. Если б сбылась та примета…

И вот уж молодых всех зачистили, пришла очередь сорокалетних. Все думали — их не возьмут, но напрасно. Взяли и этих. И школьного конюха Якова Менщикова тоже призвали. Твоя бабушка Анна рассказывала однажды, как его увозили. Горько и страшно. В каком кино такое увидишь, в какой книге… Не написаны, видно, такие книги. Горько и страшно. И кровь стынет в жилах, нет-нет, это снова не то, тут другие нужны слова, другие глаголы. А где их взять — ты не знаешь? Вот и я, сын, не знаю… А Яков-то перед отправкой так похудел, что его в деревне не узнавали. И в глазах — безумие, иначе не скажешь. А щеки провалились, как будто выпали зубы, и кажется, что по краям лица — ямы. Вот оно, Федор, как оставлять детей. Свои будут — узнаешь. А ведь их пятеро было у Якова да еще больная жена Елена. Правда, старшему Лене шел уже восемнадцатый, зато последней, Капочке, еле-еле исполнилось пять. Куда они без кормильца. Да и дома нет своего. Жила семья по чужим углам, а о своем домишке только мечтала. Вот оно, горе-то. Не горе даже — ров какой-то, канава. И выбраться невозможно… Пятеро же их, даже шестеро, если посчитать и Елену. Не успели, наверное, Якова довезти и до передовой, как она уже умерла. Не выдержало больное сердце — захлебнулось, остановилось. И вот уж не вернуть человека. На нашем кладбище появилась новая могилка. А вскоре и Леня — самый старший из братьев — на фронт собрался. Наши, утятские, и сейчас помнят, как его провожали. Разве забудешь такое. Ему бы еще ходить в школу, сидеть за партой, а его уже провожают. Вначале Леня в кузове стоял в полный рост, скамейки-то заняты, так что еле-еле затиснули парня. А потом офицер из военкомата стал людей пересчитывать, стал кричать на всех. Голос был визгливый, пронзительный и все время срывался… Но нет, нет, так будет даже неточно. Когда офицер кричал на всех и приказывал, Лени еще не было в кузове. Он, говорят, побежал на кладбище, чтоб попрощаться с мамой. И машина в это время сердито гудела, сигналила — задержалась отправка. По военным-то временам — это же расстрел без суда. Но в кого стрелять-то, в кого? Они вон сидят в кузове, как цыплята. И такие же напуганные, желтоголовые и что-то чувствуют уже, что-то слышат. Ее ведь, смерть-то, Федор, заранее слышат. Так все говорят, и я верю…

Леня-то, как добежал тогда до могилы, так и упал на нее, онемел. А потом завернул в платок горсть песку и побрел к машине. И пока добирался до машины — все время оглядывался. Наверное, представилось, что мама смотрит вслед, провожает в дорогу. Эх, человек, на могилу-то, говорят, не надо оглядываться. Худая примета. Но я Леню не осуждаю: мать-то, конечно, дороже всего…

И вот уж офицер подбежал к нему и начал отчитывать. А Леня не смотрит ему в лицо, а куда-то через плечо смотрит. Да и как туда не смотреть! Там, в двух шагах всего, собрались его младшие. Они сбились в кучку — плечо в плечо. Но все равно замерзли бедные, посинели. А одежонка худая, рваная, а ноги босые… Вот пишу об этом, а сердце рвется на части. А у Лени-то? Что у Лени… Он смотрел, смотрел и не вытерпел. И вот уж в руках у него — Саша и Катенька. Потом и младших вскинул над головой — Люсю и Капочку. Они плачут, обнимают брата, цепляются за рубаху. А вокруг бабы воют и военный ругается. А как не ругаться — надо же ехать. Потому и кричит человек — даже побагровело лицо… И мне тоже невыносимо сейчас, как будто это случилось только вчера. Только вчера… Ведь рядом с Сашей и Катенькой еще один находился мальчишка. И тем мальчишкой был я, твой отец. Ну конечно же, ну конечно… Вроде о других все время пишу, а получается, что о себе. И вот опять в моей памяти поднялся тот вой и еще сильней загудела машина. И вдруг крик: «Даю две минуты! Две минуты, товарищи!» Это офицер кричит, синеет от злости. А на кого злиться? Неужели не видит? Ведь ребятишки совсем одни остаются. Разве не понимает… Среди людей, а сироты. Елена-то в земле, а Яков — на фронте, а теперь и брата увозят, да, может, на смерть. Горе на горе и горем покрыло… И вот уж Леня схватил ребятишек в беремя и сдавил так, что они запищали, потом махнул рукой и в кузов запрыгнул. Ему сразу место нашли, потеснились, а ребятишки стучат кулаками. Стучат по борту, как гвозди бьют. И снова поднялся военный. Лицо пышет, и лоб гармошкой. И в этот миг загудел мотор. Офицер что-то скомандовал, и проползающие закричали, заухали, и в кузов полетели кисеты с табаком — цветов-то уже не стало. Осенью какие цветы?.. И вот рванулась машина да сразу с места стрелой, но потом убавила ход — то ли перегрузилась, то ли горючего мало. А потом снова набрала скорость. И народ за ней побежал, да разве догонишь. Но все равно бегут, и впереди — Саша и Катя, а за ней самые меньшие семенят. Эх, бог… Да если был бы ты — неужели бы допустил? Но о чем это я? Какого бога я призываю, какого бога, скажите мне? А там уж Леня встал в кузове в полный рост и вот уж ногу занес через борт, еще миг — и выпрыгнет, падет на дорогу, но его тянут назад. И тогда он сорвал с головы фуражку и бросил вниз. Лицо исказилось, как будто обожгло щеки. А на фуражку сразу ребятишки упали — и Саша с Катей, и Капочка… И каждый тянет к себе фуражку, как будто брата никак не разделят. А машина уже гудит далеко, в конце улицы. И вот уже за деревней она, и вот уже — возле леса, а там — прямая дорога в Курган. А потом еще с полчаса прошло. И люди в улице успокоились, пришли в себя. Только маленькая Капочка хнычет, а щеки у нее в земле. Я смотрю на Капочку и тоже плачу. Но не о ней — о себе. У меня ведь тоже увезли отца той же дорогой. И давно писем нет. Может, уже убили… Но мать в это не верит, и я не верю. Да и жить надо! Так мать моя говорит. Она часто повторяет эти слова, по многу раз за день. Точно бы успокоить кого-то хочет, а может быть, поддержать… Но как поддерживать — в деревне остались только старики и дети. Хорошие, работящие старики — особенно Павел Васильевич Волков…

Он жил через дорогу от нас — наши окна глядят в его окна. И все у нас было общее, даже трудно сейчас представить: и баня на две семьи, и коровы наши в одном загоне, часто и стол был общий, особенно когда пришли голодные дни. И жена соседа — Татьяна Самойловна — все время у нас. Она высокая, статная — залюбуешься. Когда ходит, то высоко несет свою голову. И походка легкая, точно парит над землей, а не ходит. А глаза огромные, светлые, про такие говорят, что это не глаза, а озера. В молодости, конечно, они были синие, жгучие. Но теперь в них усталость, забота. Ведь с раннего утра и до ночи она не присядет. Да и возраст уже поджимает — начался седьмой десяток. Но если у бабушки Татьяны выпадала свободная минута, она уходила в лес по грибы да по ягоды. И всегда звала меня с собой, а я и рад — не отказываюсь. И постепенно я привык к ней, привязался и полюбил, как родную. От нее и научился многим деревенским наукам: в каком колке какая ягода, и где растут сухие грузди, и где сырые, а где — опята и рыжики. И где есть разная съедобная травка, и какой корешок надо в суп, а какой надо выбросить. Душа человек была наша соседка. Теперь уж нет таких и ждать нечего. Так что в детстве у меня были две бабушки — одна своя родная бабушка Катерина, а вторая — бабушка Татьяна. И обе они дружили, уважали друг друга и жили как сестры. А почему? Ведь время-то было тяжелое, горькое, и надо бы ссориться, не доверять и завидовать, а люди, наоборот, любили больше друг друга и больше прощали. Видно, горе, беда сближают, соединяют. Наверно, потому у меня такая тоска по тем дням, по тем людям, многих из которых уже и нет на земле… Вот и сейчас, Федор, мне нестерпимо захотелось в Утятку, чтоб увидеть свою улицу, свой старенький родной пятистенничек, чтоб сходить на могилу к бабушке Татьяне и поразговаривать с ней в тишине. А потом помечтать, побродить по кладбищу — и утешиться на могиле на многие-многие дни…