— Конечно, теперь уж много про то время написано. И что-то прибавлено и убавлено… А после войны разве легче было? Ничего подобного. Как Победу услышали, так наши бабоньки от ума отстали, обрадовались, а потом глядим — из мужиков-то наших почти никто не вернулся — почти всех там положили… И опять бабы пошли быков запрягать, да в поле одни — опять по-сиротски. И вот тогда-то некоторые не выдержали. Война, мол, закончилась, а где послабление? С такими пришлось поработать — ох тяжелое дело! И стыдила таких, и ругала, да ведь и жалко: вдовство-то — не весна-красна. А тут еще в поле велят отличаться… Вот и говорят сейчас — война, мол, война, а ведь после войны-то потяжелей было. Года три еще, наверно, промучились, а потом, правда, просветы пошли… Вот так и добывали хлеб наши бабоньки. Я бы им всем дала ордена. А как же ты думал?

Она задала этот вопрос без ответа и замолчала. Теперь уж надолго… А я залюбовался, как маленький теплый лучик скользнул по ее ногам, и они весело вспыхнули, ожили — и прошлась по ним веселая рыжинка, затрепетала и снова погасла… И опять больно уставилась на меня седина. И сразу подумалось о таком простом, о давно известном — ох, как мало живем мы на свете, как мало! И что бы мы делали, если б не наши дела. А они после нас остаются и продолжают нас… Чем сильнее дела — тем сильней продолжение. И главные наши дела — это все-таки Хлеб…

— А сын ваш что выбрал? Кем стал?..

— А что ему выбирать? Мать у него — на тракторе, и мой Витя — на тракторе. — Анисья поправила волосы, потом посмотрела мне прямо в глаза. — Недаром же сказано: каковы корни — таковы и отростели. И вот сынок вернулся из армии — и в колхоз пожелал. Стала с ним работать на одном тракторе: я — смену, он — смену. И скажу, не хвалясь, была у нас по колхозу всех выше выработка… И племянника Сашу Охохонина я тоже на тракторе выучила. Да что говорить — разве всех вспомнишь учеников. Вот сходи в правленье — там все знают, дадут фамилии. А ты запишешь да и пошлешь в эту газету…

И я сходил тогда в правление колхоза, послушался Анисью Михайловну. И записал тогда в свои блокноты много интересного и полезного. И все бы хорошо, но только мучило, крепко мучило меня одно обстоятельство: мне казалось, что мы тогда что-то недоговорили с Анисьей Михайловной, что-то не досказали друг другу — ив этом было мое мученье и боль… Нужна была новая встреча — я об этом мечтал.

И она состоялась, сбылась… В Кургане на городском стадионе в те дни проходил праздник труда. Среди почетных гостей на стадионе была и Герой Социалистического Труда Анисья Демешкина. Я ее увидел вначале на высокой трибуне — она кому-то махала рукой и улыбалась. Лицо у нее было солнечное, счастливое — ведь рядом с ней стоял знаменитый огненный тракторист Петр Дьяков. Его пригласили на это торжество из Тюмени, и он тоже был праздничный и взволнованный… А потом началось самое интересное и, может быть, самое главное — праздничный эскорт из машин проследовал через весь город. В головной машине стояли Анисья Демешкина и Петр Дьяков. Люди махали им флажками, кричали что-то веселое и хорошее, а из всех репродукторов неслась песня: «По дороге неровной, по тракту ли, все равно нам с тобой по пути, прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы нас прокати…» Выпустили голубей. Они сразу ушли в самую высь, громче заиграла музыка, стало еще веселее, праздничней, люди прибывали и прибывали, но Анисье казалось, что все смотрят только на нее, на нее одну… За свою трудовую жизнь она так и не смогла привыкнуть к славе, к известности, к тому, что о ней не перестают писать газеты, не могла привыкнуть и к письмам, к десяткам писем, которые приходили каждую неделю на ее адрес от далеких, совсем незнакомых людей… И вот уж машины пошли опять по стадиону, по сторонам алели флаги, и снова — песни, и музыка, и огромное скопление людей. А надо всем этим кружатся, носятся голуби, и в душе такое же кружение, хочется тоже махать и кричать кому-то, но кажется, что совсем пропал голос, да и тело свое не слышишь, да и глаза не доверяют себе — кругом так ярко и зыбко, что невозможно успокоиться и сдержать дыхание. Наверное, вот в такие минуты и происходят с людьми великие откровения — понимаешь тайное, давно скрытое, открываешь в себе любовь к другому, находишь мужество на великую цель. И я знаю, я уверен опять, что Анисья только об одном думала, только об одном мечтала тогда, чтоб жизнь дала бы ей здоровье для новой работы на хлебном поле, ведь это поле — судьба ее… А судьба у нас только одна, и ничего не изменишь…

Вот на этом, сын, я бы и закончил это письмо. Оно вышло очень длинное, очень трудное для меня. Мне хотелось рассказать тебе о простой деревенской женщине, о ее надеждах и о ее делах. И еще мне хотелось, чтоб ты всегда любил и уважал таких, как она. И уважал и помнил всегда. Ведь о таких людях надо сочинять песни, слагать стихи. Да что стихи… Главное — такие люди всегда рядом с нами, только мы их порой не замечаем, не слышим, как не слышим часто свое собственное сердце, потому что оно здорово и исправно стучит… А впрочем, я немного отвлекся, опять забрел не туда. Да что делать с моим характером — люблю, грешный, порассуждать. Но только не думай сейчас, что твой отец незаметно сделался моралистом. Нет, нет! Читать морали — не про меня. А потому поверь мне и запомни — за всеми моими словами нет ничего, кроме любви. Впрочем, и родительскую любовь наши дети принимают часто за назидание. Но с тобой, конечно, этого не случится, ведь между, нами — полная откровенность. Господи-и, как я соскучился о тебе!..

Опять над морем плывут белые и синие облака. Можно бесконечно смотреть на них и о чем-нибудь думать. Так я и делал сегодня. Лежал на теплом песочке и загорал. Врачи мне запретили подолгу бывать на солнце, на я нарушаю… Вот и сегодня я лежал у самой кромки прибоя и, можно сказать, блаженствовал. И дышалось легко, летели брызги прямо на грудь — и ничего не болело. Но пришел Николай и все испортил. Я уже писал, как меня выводит из себя его бесконечная болтовня. А сегодня он рассказал мне про свою тетку Наталью — больную старуху. Она жила в леспромхозе возле Тюмени. И было у нее четыре сына и одна дочь — Татьяна. Я и имя ее запомнил, но сначала — про сыновей. Они договорились, что у каждого из них мать будет проживать ровно по месяцу, а потом перейдет к другому. И там — тоже месяц, и у третьего — месяц. А брать насовсем побоялись. Кому же нужна старуха? Да еще больная да маломощная. На нее же и стирать надо, и в бане мыть, и горшки подставлять. Ну вот: расписали очередь, распределили родную мать. Незаметно промелькнуло четыре месяца, и старуху теперь переправили к Татьяне — пусть, мол, и сестра походит, помается. Но у сестры вышла осечка. Муж ее тещу стал прогонять — и пахнет, говорит, и квартира мала, и вообще он — не брат милосердия. Как-то Татьяна ушла на работу, а он в это время и вцепился в старуху — иди, мол, откуда пришла. Чтоб твоего духу тут не было! У тебя вон — четыре сына! И молодые еще, прокормят… Вот и пошла эта Наталья, а куда — сама не знает, куда. И глаза совсем не видят, и в ногах силы нет. А на улице еще ветерок начался да со снегом, с морозом. Этот ветер и понес старуху — весила-то она не больше перышка. Так она в лесу оказалась — сосны-то начинались за последними огородами. Тут Наталья и увязла в сугробе. Упала, а поднять старую некому. Только метель выпевает да сосны гудят. Вот и конец, сын, этой горькой истории… Нет, еще, наверно, не самый конец. Потому что пришла с работы Татьяна и сразу к мужу — где мать? Нет же ее? А муж отвечает — она к старшему сыну пошла. Ну дочь и успокоилась. И только через неделю хватились старухи. Стали искать, в милицию заявили. Но не нашли. Да, видно, не сильно искали… А по весне вытаяла она в сосняке. По одежонке на ней и опознали старуху. Вот оно как! А потом сыновья откупили кафе и сделали поминки с размахом. И все было нормально: закусили, выпили, помянули погибшую душу. И все бы действительно для них обошлось, но с младшим сыном старухи что-то случилось. Начал в церковь ходить, ставить свечки, а потом стал сочинять стишки. И все время мучается, на себя наговаривает: из-за них, мол, родных деток, мать-старуха погибла. Они сами ее в землю вогнали, убили самое дорогое. Начались головные боли, и им занялись врачи. Теперь племянник Николая уже на инвалидности, живет в каком-то особом интернате, и зимой и летом ходит в пимах. Разум-то сейчас — с кулачок… Вот какую историю мне рассказал Николай. Но лучше бы молчал — все настроение мое сразу пропало. И день померк, и море надоело, и я побрел в свою комнату. Тяжело мне стало, прямо жизнь не мила. Потому и решил с тобой выговориться и сразу сел за письмо… Откуда же люди такие? И почему их носит земля, почему у них не слепнут глаза от стыда? Не знаю, не понимаю — только боюсь… А боюсь я одного, Федор, что, когда ты вырастешь, таких вот сынков будет еще многовато, и они могут отравить твою жизнь. Но не падай духом, держись за настоящих людей. Их очень много — особенно на твоей родине. Вот написал я последнее предложение и сразу же вспомнил Архипова. Этот человек очень дорогой для меня. Редкая у него душа и всегда готова помочь. Ты замечал, сын, как в осеннюю глухую распутицу, на тяжелую грязь выпадает чистый белый снежок. Посмотришь на него, как он оседает и кружится, какой он тихий, чистый, пушистый — и сразу поднялось твое настроение. Так и Архипов на меня действует. Да и все наши деревенские его уважают. Именно с ним и связаны наши колхозные перемены. А случились они именно в те дни и в те месяцы, когда на центральной усадьбе колхоза появился новый дом с большими светлыми окнами. На доме не было, конечно, таблички, но каждый в колхозе знал уже, что здесь поселились приезжие. Да и зачем табличка, ведь в этом доме стал жить наш новый председатель Виктор Федорович Архипов… Как часто в книгах и особенно в фильмах видим мы такую картину: приехал в слабенький отстающий колхоз новый человек — агроном или председатель, — прожил там месяц или даже недели две, и дела в хозяйстве сразу ринулись в гору, пошли вперед. И повеселели люди, и увеличились урожаи. И прибавили молока коровы, и выросла зарплата. Одним словом, было дерево почти засохшим, пропащим — и вдруг расцвело… Но ведь это же, сын, неправда, обыкновенная ложь, потому что сельские дела идут всегда медленно, постепенно. По крайней мере за один месяц, даже за год не поправишь колхоз, не выведешь из прорыва. И причина такой медлительности даже не в людях, а в самой нашей природе: заметь, как тихо, неприметно для глаза поднимается ввысь, а потом зреет и наливается хлебное поле, так же тихо растет трава на лугах и продуктивность молочного стада. И потому председателю колхоза, кроме ясной и умной головы, необходимо еще и терпение. То терпение, которое всегда было в цене у крестьянина, за которым всегда стоит любовь к земле и к родному дому. Так значит — снова любовь!.. Вот мы и опять, сын, вернулись к этому слову. Но почему все-таки в нашей Утятке сразу полюбили Архипова? Почему сразу его выделили и возвысили, почему о нем родилось столько народной молвы: он, мол, и добрый, и справедливый, он, мол, и знающий агроном, и хороший отец… Он, мол, и рыбак, и охотник, он и ребятишек любит, и стариков уважает, у него и у самого детей полон дом… И еще много-много говорили хорошего. И все-таки почему его сразу выделили, почему его принял душой наш строгий утятский народ? Не только строгий, но и настрадавшийся…