Помню, в нашей деревне лет двадцать назад работали два колхоза: один колхоз объединял полдеревни, и другой — полдеревни. И председателей тех тоже помню. Среди них были и свои, родные и кровные. Попадались среди них и приезжие. Их присылали к нам прямо из города, и они гордились, что едут на укрепление. А может, делали вид, что гордились. Попробуй разберись в них, если их так часто меняли. Текучка была большая, но пользы не получалось…

Многие из них прибывали к нам без семьи — с одним чемоданчиком, в котором лежали мыло, чистое белье и две-три брошюрки с агросоветами. И обладатель этого сиротского чемоданчика селился где-нибудь у одинокой старушки — в боковой тесной комнатке. И жил от тоже просто и сиротливо, как бобыль какой-нибудь или вдовец… А по ночам он обычно не спал — все писал и писал какие-то тезисы. А по утрам этот председатель собирал в правлении разные планерки, собрания, и на этих собраниях всегда кого-нибудь распекал и отчитывал. А под конец заглядывал в свои тезисы и ставил задачи на неделю вперед и на месяц. Так, в криках и спорах, проходил его день, а под вечер он плелся домой, усталый и выжатый, а на лице стояла гримаска обиды: зачем я приехал? Здесь живут одни старики да лентяи! Так зачем же, зачем?! И семью в эту дыру не потащишь, и сыновей не отдашь в эти классы… Да и какие здесь педагоги в этой, с позволенья сказать… И он придумывал такое слово, такое, от которого сам же и содрогался… Так повторялось и на следующий день, и через неделю, и он страдал, худел и копил злость на кого-то. Правда, иногда облегчала душу бутылка. Но все равно через полгода он уезжал. Но это место сразу же занимал новый страдалец. И опять его посылали на укрепление, и снова круг замыкался. И снова этот новенький чувствовал себя черным лебедем среди белой стаи. Так почему мне так не везет? — вздыхал обреченно приезжий. Ведь там, где-то в городе или в райцентре, он был в славе, в большом почете, а здесь люди не признавали. Но иногда самые умные, самые практичные из приезжих закрывали на это глаза. Будем жить в этой Утятке как в командировке! — решали они. И так они и жили. А потом, конечно же, уезжали. И там, дома, за все эти мучения их часто ждало продвижение по службе или награды. Или на худой конец удивление: смотри ты, целых полгода там выдержал. Молодец!..

Ох, и устал наш колхоз от этих командированных. И у народа пропала вера — чего уж, мол, ждать, если заявляются на житье с одним маленьким чемоданчиком… И вот опять — новенький! Интересно, с чего он начнет?..

А начал приезжий с постройки нового дома. Он заложил его по всем правилам — на сухом и высоком месте. И стены возводил не из бетона и кирпича, а из крепкой сосны. И скоро-скоро поднялись стены и крыша. А рядом сразу появился пригон для коровы и крытый курятник. Загородили и огородик очень аккуратным зеленым штакетником, подняли скворечник. И скоро в ограде уже бегала очень веселая рыжая Варька. Собака чему-то все время радовалась и точно смеялась. «Ну, этот приехал надолго. Раз уж дом строит — значит, надолго…» — пошли по селу разговоры. Но, как говорится, ведь на каждый роток не накинешь платок. Но говорили люди о приезжих все больше хорошее, доброе. В деревне, если полюбят, то уж лет на двадцать вперед, с солидным авансом… Помню: забежала к моей матери в дом соседка. Лицо у нее какое-то особенное, как будто тысячу рублей нашла:

— Ну вот! Повидала его, посмотрела, — а у самой зрачки так и бьются в глазах, играют.

— Кого повидала? — не понимает мать.

— Да председателя нового!.. — И она опять задохнулась, потому что хочет быстрее сказать, а слова запинаются.

— Мы на тракте стояли. В район надо, а автобус ушел! И вдруг легковая подходит, и дверца открылась: «Садись, народ! Места хватит, подвинемся…» Потом мужчина вышел и всех приглашает. А мы мнемся что-то — да нас же, мол, четверо — не войдем. «Вот и хорошо, веселее доедем…» Так мы и познакомились с нашим Архиповым.

— Молодой он? — пытает мать.

— Не говорите! Прямо студент… И голубоглазый, красивый. И всю дорогу расспрашивал да рассказывал. А потом в райцентре развез всех по домам. Сам на совещание опоздал, а нас всех развез… — И опять глаза у нее засверкали — так понравился председатель, поразил своим поведением…

Вот тогда я и услышал о нем впервые. Услышал и почему-то насторожился. Может, слова соседки вывели меня из себя — молодой да красивый, голубоглазый… Ну раз, мол, молодой, значит, резвый, мобильный. И начнет, мол, молодой этот в нашем колхозе все кроить, перекраивать, а если не получится, то помашет ручкой, уедет…

Но вот и пришла моя первая встреча. Он заехал за мной на машине.

— Ну что, тезка, собирайся со мной на луга. Такая весна кругом, а мы отстаем… — Он сказал это весело, запросто, как будто старому другу. И у меня сразу, сразу же потянулась к нему душа.

И мы поехали. Земля только-только освободилась от снега и теперь дышала облегченно, свободно, вбирая в себя теплые лучи, кислород. Метрах в ста от дороги бежал Тобол. По весне он был широкий, наполненный, одним словом, река как река. А рядом, в пойме, блестели озерца. Их было теперь много в середине апреля, и все они играли, переливались, как кусочки стекла. А высоко над ними кричали чаечки. Такие белые, белоснежные чаечки.

— Скоро улетят они, отлетают… — сказал председатель и грустно-грустно посмотрел на меня.

— А почему? — Я не понял, не догадался.

— Работать надо с поймой — вот почему. А теперь, смотри, все запущено. И озерки эти пересохнут в июле. А многие из них уже не поднимутся… Ну вот погляди внимательно. — Он показал рукой и вправо и влево. — Вон сколько их, пустых, бочажек и впадинок. По ним раньше вода текла, а теперь один ил затвердел да земля… Эх, поднялись бы те старики да спросили отчетик!

— А при чем тут старики?

— А при том, дорогой! — Он уже давно со мной перешел на «ты». — А при том, при том — неужели не видишь?! У них же тут сотню лет назад была целая система, своя ирригация. Каждое озеро соединено было с малым озерком, а то с другим да с третьим, с десятым… И по этим канавам в половодье шла вода из Тобола. И потом хватало ее и для карася, и для птицы. А трава тут в пояс была — запомни… И не смейся — в пояс, в пояс, застревали литовки… — Мы далеко отошли от машины, и он мне все показывал и показывал эти овражки со столетней историей. А я слушал его, поражался — да как же я, как же я? Вроде вырос здесь и родился, вроде знаю здесь каждую кочку, а вот не догадался, не понял я, что это все наши деды и прадеды! И копали вручную — одной лопатой да ломиком, и даже не лопатой — своею настырностью, потому что болело у них сердце за каждое озерцо, малое, безымянное. За каждую былинку болело на родных моих утятских лугах. И, точно бы читая мои мысли, председатель прищурился:

— А теперь и трактора у нас, и бульдозеры, а до чего довели. Горе-хозяева… Нет, ты скоро этих лугов не узнаешь! — Он сказал это и сразу замкнулся. И лицо как-то сжалось, осунулось. Я понял: председатель что-то задумал:

— Как ты предполагаешь, нынче будет большая вода? — спросил неожиданно и посмотрел мне прямо в глаза.

— Вряд ли большая-то. Не те сейчас времена. Это раньше…

— Это мы знаем, знаем… — повторил он несколько раз и вздохнул. И опять мне показалось, что он что-то задумал…

Так и есть: на другой день по утятским лугам уже ходил «Беларусь» с экскаваторной малой лопаткой, а в кабине сидел лучший механизатор колхоза, большой друг природы — Коля Комарских. Целую неделю Коля вел рвы и канавы по старым, столетним отметинам. И всю неделю эту работу придирчиво проверял сам председатель. А иногда он брал прутик и что-то подолгу чертил им по теплой сырой земле. Его чертеж понимал с ходу Коля Комарских и вот уж снова гнал свой «Беларусь» куда-то в ложбинку. А потом Коля получил и подмогу — пришли трактора и машины…

В те дни я и встретил председателя в нашем клубе. За длинным-длинным столом — через всю стену — сидели ветераны войны и знатные люди. Вот они, наши солдаты, наши герои: Иван Сергеевич Иванов и Алексей Михайлович Баженов, Иван Иванович Волков и Василий Александрович Нетунаев… Как их мало уже осталось, как их надо хранить нам, как самое дорогое… О многом уже было сказано за тем столом — и про Берлин, и про Прагу. И вот теперь они сидели молча, и кое-кто из них плакал. Ах, эти слезы, скупые мужские слезы! И как забыть вас, как пережить!.. А рядом звучала музыка и тихий бархатный голос выговаривал давно дорогое, знакомое: «С берез неслышен, невесом слетает желтый лист…» — какая светлая, какая возвышенная печаль! Под нее прошли и детство мое, и юность, и мне всегда казалось, как-то неотвратимо казалось, что лучше этих звуков и нет ничего. Ведь такая сила, такая печаль… А рядом, рядом совсем — надежды… И пусть проходят годы и годы, и пусть время несет утраты и расставанья, и пусть никогда-никогда уж не встанут солдаты из тех глубоких братских могил, но все равно однажды вернется радость, а вместе с нею придет и жизнь… И эти звуки опускались в тебя и отнимали дыхание. И потому у многих были мокры глаза… Сидел тут и Виктор Федорович Архипов — наш председатель. Он давно уже всех поздравил и ро́здал от правления подарки. А теперь сидел молча, о чем-то думал.