— Пока вы тут сидели, я уже подоила нашу доену. — Она разливает молоко по стаканам и предлагает мне:

— Пейте, пейте молочко — будете здоровы. — Она смотрит то на меня, то на мужа своими длинными сияющими глазами:

— Пейте, пейте, не обижайте хозяйку. А мы сами-то привыкли к парному. А вот Андрюша все время отодвигает. И Наташу с Олюшкой не заставишь…

И я беру из ее рук теплый, почти горячий стакан. А в ушах все не стихают ее слова: «…и Наташу с Олюшкой не заставишь…» И я пью молоко очень маленькими глотками, а душа опять шепчет, завидует: счастливые вы, счастливые… И все у вас ладится, и все на виду: и работа, и дети, и сами вы больше всех на виду. Потому и любят вас, уважают… И мне бы встать теперь, попрощаться, но почему-то не могу, не решаюсь. И чтобы оправдать себя, опять придумываю вопрос:

— А как же ты время планируешь? Ведь день короткий, а колхоз твой — большой…

— А мы по солнышку живем… По-хрестьянски… — Он улыбается. — А разве можно у земли по часам? Ей не делового давай председателя, а приводи к ней влюбленного. Тогда и земля покажет себя… Нет, нам, крестьянам, нельзя по часам. Не придумали нам такие часы. — Опять посмеивается хозяин и вдруг неожиданно замолкает. Потом смотрит на меня долгим внимательным взглядом.

— Вот шучу, а это же жизнь моя и судьба. Недаром ведь под словом «хлебороб» подразумевается целый уклад. Тут и спокойствие души, тут и сила, терпение. Тут и дети — будущий день…

— Вот ты о детях, — замечаю ему, — а твои кем будут — и Андрей, и Наташа, и Олюшка?

— Вырастут, сами выберут. Но полагаю, что останутся у земли. — Он прищурил глаза: — Они будут лучше своих родителей. Мы не успеем — они успеют. Мне уж вон полетело за тридцать… Но сынка мы еще народим! Правильно, жена? Обещаем?!

— Обещаем, куда же денешься?.. — засмеялась Люда и поправила свои волосы. А во мне опять все вздрогнуло от волнения: счастливые вы, счастливые… Как у вас хорошо все, согласно.

…У него и с матерью и с отцом было согласно. С десяти лет они отправили его работать на пашню. И мать наказывала: «Иди, сынок, укрепляй себя. Рыбам — вода, птицам — воздух, а нашему брату — вся колхозная работа…» И он выполнил этот наказ. С этих лет он помогал и на току, и на ферме — в родной деревне Верхней Алабуге. И после семилетки не выбирал — пошел сразу в Куртамышский сельхозтехникум. А когда наступила первая практика, то попросился в родной совхоз. А хлеба стояли в тот год наливные, богатые. Не успевали их косить, подбирать. Очень запомнилось это лето, да и как не запомниться — он работал на комбайне, который ему доверил отец. И потому его переполняли гордость и веселое настроение. И все-таки директор совхоза на него частенько поглядывал. И однажды не выдержал: «А ведь тебе, парень, надо учиться. Институт по тебе плачет, зовет к себе…» Так он и стал совхозным стипендиатом. И пришла самая дорогая пора. Но те годы быстро летели и пролетели, и вот уж в руках у него — красный диплом с отличием. А раз с отличием, то предложили аспирантуру. Но он не захотел, потому что решил ехать в дальний совхоз «Спутник» главным агрономом. И хорошо там работал — его хвалили и выделяли. Потому и вызвали однажды в райком партии и предложили возглавить колхоз имени Ленина. Так он стал самым молодым председателем в далеком от Кургана Частоозерском районе… Ему только-только исполнилось двадцать пять, и он работал тогда как одержимый. И дела в этом колхозе переменились к лучшему, и люди тоже полюбили его, поверили… Но тут случилось совсем непредвиденное: молодого председателя потянуло на родину. Туда, где жили когда-то родители, туда, где бежит Тобол, где собирал мальчишкой землянику на вырубках. А раз задумал ехать, то и поехал. И вот уж он в наших краях, и вот уж мы сидим с ним и беседуем:

— В чем главная твоя боль? В чем сомневаешься?

— А мне нельзя сомневаться… — Он лукаво посмотрел на жену, и у той тоже заблестели глаза. — Нам работать надо с главным экономистом, очень крепко работать! — Он сжал губы, нахмурился. — Надо поднимать авторитет колхозника на всех уровнях. Да-да — на всех! И чтобы доярка гордилась своей профессией! И чтобы скотник гордился. И чтобы бригадиры поняли наконец, что главней их — нет никого. Что они самые главные здесь хозяева.

— Да они уж и так поняли, Витя. Скоро подчиняться тебе перестанут, — смеется громко жена и зачем-то убегает на кухню. И детей тоже не видно. Они давно ушли в детскую комнату, и оттуда раздается неясное бормотанье, как будто тихо-тихо журчит вода. Я прислушиваюсь к этому ласковому журчанию, потом вижу, как он внезапно вздрагивает, напрягается. Но потом… потом светлеют его глаза, и спадает с них тонкая, усталая пленочка. Что с ним, да что это?.. Но через секунду догадываюсь: на пороге стоит жена, и он смотрит на нее и любуется. А в руках у Люды какие-то банки и баночки:

— Мы еще медом не угощали вас. У нас и варенье свое, моченые ягоды…

А я смеюсь про себя, улыбаюсь: вот ведь горе какое, не угощали еще… И вот мы снова придвигаем поближе стулья и садимся к столу. И опять появляются чай и свежее молоко. И мед, и ватрушки, и пироги с рыбой и с ливером, и еще что-то — не хватит памяти.

— Ешьте, ешьте досыта, поминайте хозяйку… Да вы берите прямо руками, руками…

А потом мы стоим на крыльце и прощаемся. Теплый ветерок бьет прямо в лицо хозяину, и он его жадно вдыхает и, чувствую, не надышится.

— Ты почаще в нашу ограду заглядывай. Только не вздумай про нас в газету…

— Не вздумаю.

— Вот и ладно, договорились. О нас-то зачем? За какие шиши? О ветеранах наших надо рассказывать. Они — главный народ. Не согласен?

— Согласен, поддерживаю! — смеюсь я и подставляю ветру лицо. Он теплый, мягкий, бесконечный какой-то и обволакивающий. Он дует прямо с ближних полей… С наших родных утятских полей…

И вот сейчас, сын, я опять почувствовал на щеках этот ветер. Ты не веришь? Честное слово! Как будто снова я стою на том высоком крыльце, а далеко-далеко у дальних берез темнеют поля. Но поймешь ли ты меня, поймешь ли?.. Ты не забыл, как я говорил тебе, что мои странички будут исповедью, на которую понадобится смелость, решимость. И вот я решился — написал уже много всего, но волнение мое не убавилось. Наоборот: я сейчас еще больше переживаю — чувствуешь ли ты мои мысли, надежды? Конечно, я понимаю, что из большой реки я зачерпнул только каплю, всего только каплю. Но мне хотелось, чтобы в ней отразилось и мое прошлое и настоящее, моя душа и мои признания в любви. Да, сын, когда часто болеешь, нужно спешить с этими признаниями, а то будет поздно. И прав был председатель Архипов. Нужно успевать рассказывать о самом главном народе. Но кто он — этот главный народ? Может быть, наши ветераны? А может, мы с тобой, сын, или твоя мать с бабушкой Анной?.. Но об этом поразмышляю в другом письме. А теперь я прощаюсь. И пойду закроюсь на ключ, а то мой друг Николай повадился стучать даже ночью. Правильно говорят: простота хуже воровства. Ты не согласен?.. Но я все равно полюбил этого Николая.

А в мое окно сегодня опять лезут звезды. Они тяжелые, крупные, как красные яблоки. И такие яблоки по всему небу. Я не верю, что на них нет жизни. Скорей наоборот: там ходят такие же люди, и такое же море плещется на звездной равнине, и такие же плывут корабли, которым светит маяк. И корабли говорят ему: «Здравствуй, наш друг и защитник, наш сторож, наш брат…» И я тоже повторяю за ними: «Здравствуй…»

Дорогой Федор! А меня сегодня напугали врачи — нашли большое давление и аритмию. Приписали лежать в кровати и ни секунды — на море. А без моря очень одиноко, тоскливо. А еще мне тоскливо без привычных, любимых книг. Здесь есть библиотека, но книги — совсем не те. А точнее сказать — не для меня. Мои любимые остались дома, на этажерке, и сейчас о них тоскую, как о чем-то живом. Я говорю правду, не прибавляю, ведь есть книги, о которых тоскуешь так же сильно, как о родном человеке. И если они где-то далеко от тебя, то тебе все время больно и страшно, что с ними может что-то случиться — несчастье какое-то, пожар, наводнение… А встреча с ними — наоборот праздник, длинный счастливый праздник души. Кстати, что ты сейчас читаешь? Дошел ли уже до Толстого? Прочел ли его «Казаки»? Ведь сейчас это почти забытая книга. Сегодня спрашиваю у своего Николая: