Вскоре он мне признался, что когда-то «курил очень много травы*», поэтому у него теперь проблемы с памятью. Не знаю, от травы или от чего-то другого, но Марк действительно не мог запомнить многих специальных названий и терминов, которые мы, студенты, обязаны были знать. Так что, взяв шефство над своим, как он меня называл, «русским братом», Марк сделал правильный ход: на экзаменах я помогал ему и подсказывал, как мог.

Зато Марк – салют ему, салют! – был знатоком иных слов и терминов, которые не употреблялись в экзаменационных вопросах, но очень часто вылетали из уст студентов, да и преподавателей тоже: гера, кокс, шмаль, колеса* (dope, cokе, weed, booze) и прочая, прочая: короче, весь богатейший словарь американского наркомана открывал свои первые страницы, где были рассыпаны бесценные сокровища.

– А что такое гера? – спрашивал я Марка, услышав новое слово.

Марк широко улыбался, и в разные стороны разъезжалась его густая рыжеватая щетинка. Смотрел на меня с такой любовью, с какой, наверное, отец смотрит на первые шаги своего годовалого сына.

– Гера – это героин, мой друг. Такой, знаешь, серенький порошочек в маленьком целлофановом пакетике.

– А-а... А что такое кокс?

– Это кокаин. Тоже порошочек, но беленький. Обязательно запомни, мой русский брат: героин обычно колют, кокаин нюхают, – Марк загадочно проводил толстым указательным пальцем под носом, отчего его крупный носяра перекашивало на одну сторону, и все лицо страшно кривилось. – Запомнил? Не перепутаешь?

Слышалась в его голосе и добродушная ирония: в самом деле, ему приходилось рассказывать о таких вещах – трубках для курения крэка, шприцах, таблетках – о чем знают даже школьники. Как настоящий учитель, Марк был терпелив: по нескольку раз показывал, как втягивают в ноздрю воображаемый кокс, скручивают сигарету с травой или готовят и вмазывают* героин.

Так мы и помогали друг другу в учебе.

Марк любил шутить, часто смеялся. Он был балагуром, рубахой-парнем. Что называется, весь на ладони.

Но иногда я замечал – в его глазах поселяется какая-то глубокая печаль, непонятная тоска, грусть такая пронзительная, что было больно смотреть на него, скрывающего что-то глубоко в своем сердце...

В классе нас называли «братья Марки». Мы вместе ходили во время ленча в кафе или китайский буфет. Я порой жаловался ему, что мне в этой науке многое, едва ли не все, непонятно, что, наверное, зря я полез в эту область, сел не в свои сани. Меня начала точить ностальгия. Все чаще я вспоминал дом в России, своих родителей, друзей, сад, речку, где, будучи пацаном, купался и ловил рыбу... Я чувствовал себя чужаком среди этих грубых, шумных, постоянно хохочущих над непонятными для меня шутками студентов. Они смотрели на меня как на явление диковинное, заморское, случайными ветрами принесенное в их мир.

С первых же дней между мной и Марком возникло взаимопонимание. По крайней мере, так мне казалось. Порой Марк делал верные замечания и давал мне мудрые советы, к примеру: «Ты чересчур озабочен будущим и слишком часто оборачиваешься в прошлое. Старайся жить настоящим», или: «Если не можешь решить проблему, то смирись и доверься Богу».

Как-то раз, во время одного такого нашего разговора, я заметил, что с Марком что-то неладное. Он вроде бы идет рядом, отзывается на мои реплики, дакает, но меня не слышит. Мы шли в буфет, и Марк почему-то постоянно отставал. Я обернулся… Это был не Марк! Не балагур и не хохмач, а изможденный старик с бледным лицом. Он еле плелся, его била дрожь: дрожали плечи, тряслась голова на напряженной шее.

– Марк, что с тобой? Ты в порядке? – встревоженно спросил я.

– Да, все о`кей. Просто не спал всю ночь, было много работы, – ответил он, отводя глаза в сторону.

Господи! Стыдно признаться, но уже видев и переломанную* Сильвию с ее маслянистыми глазами, и трясущегося бледного Марка, я лишь смутно – смутно! – догадывался, чем вызвано такое их состояние. В школе-то наркологов, где почти все студенты – наркоманы! Поразительная наивность.

Впрочем, быть может, именно наивность, идеализм долгое время меня и спасали. Я упрямо не замечал темную сторону наркомании. В своих однокашниках я видел «хороших, но почему-то несчастных людей». Дорого же мне обошлось потом расставание со своими с иллюзиями!..

Кое-как Марк окончил институт и получил диплом. При всей своей душевной широте и открытости, он так и не впустил меня в свою личную жизнь. Говорил полунамеками о сложном, мучительном для него бракоразводном процессе, о каких-то потерянных надеждах...

После института мы некоторое время еще перезванивались, но все реже и реже. Говорить нам стало как-то не о чем. Учеба закончилась, взаимная помощь уже была не нужна, а симпатия оказалась слишком поверхностной, чтобы перерасти в дружбу. Вскоре Марк вовсе перестал отвечать на мои звонки.

...Мы встретились снова года через три после выпуска. Я работал в одной амбулаторной наркологической клинике, а он пришел туда – как пациент. Из документов, которые Марк мне вручил, следовало, что он отсидел в тюрьме полгода – за избиение своей бывшей жены. Избиение случилось два года назад, но по разным причинам приговор откладывался, и лишь в этом году судебная волокита завершилась. Марк был осужден на полгода тюрьмы, отсидел срок и сегодня освободился.

Следующая бумага мне дала ответ на причину его тяжелой грусти, которую я нередко замечал в его глазах. Марк был заражен СПИДом...

Все остальное Марк мне сообщил на словах: в тюрьме на выходе он получил направление в эту наркологическую клинику. Жить ему негде. И денег у него нет.

Внешне он был такой же: густые русые волосы, щетинка вокруг рта, правда, погуще, чем прежде, и уже не придававшая своему хозяину никакой аристократичности. Он так же широко улыбался и смотрел на меня ясными, чуточку озорными глазами.

Марк сразу почувствовал, что я уже не новичок, которого нужно учить, что героин вмазывают, а кокс внюхивают. Он видел, что его «русский брат» уже с головой окунулся в этот страшный мир отчаянных и отверженных. Я его не осуждал, не корил. Но и не жалел.

– Марк! Мой русский брат! – воскликнул он, не выказав никакого удивления от этой неожиданной встречи.

Я не уловил в его лице и тени зависти или стыда. Ведь, по сути, кто он теперь – наркоман из тюряги, зараженный СПИДом. Бомж.

Впрочем, я уже знал, что наркоманы свой стыд проявляют не так, как «обычные» люди. Невозможно представить, на какое безумие, на какой гибельный поступок порой толкает их именно стыд.

Мы обнялись, похлопав друг друга по плечам, отдавая дань традиции многих наркологических клиник, где между наркологами и пациентами царит этакая панибратская атмосфера.

– Вот так, встретились...

Марк, пока сидел в тюрьме, не употреблял наркотики. Мы коротко вспомнили студенческие деньки, учебу.

– Я еще не все потерял в жизни! Еще не полностью проигрался! – говорил он, когда я оформлял ему бумаги для приема. – У меня остались две самые главные вещи в жизни, – он вытянул вперед руку с растопыренными пальцами. – Во-первых, у меня есть жизнь, – он решительно загнул один палец. – И, во-вторых, у меня есть Бог, – загнул второй. Затем сжал кулак и потряс им в воздухе над головой так, словно только что одержал какую-то важную победу. – Жизнь и Бог! Понимаешь?!

Я одобрительно кивал головой, пораженный его стойкостью. «Вот молодчина мужик! Все потерял, всего лишился, но сохранил веру. Не озлобился, не пал духом. Имей я такой джентльменский набор, как у него, давно бы сломался».

Широко улыбнувшись (улыбка его после тюрьмы еще больше стала напоминать волчий оскал), Марк вдруг полез в свой рюкзак и, порывшись там, вытащил фотографию: мы с ним вдвоем, в институте, на выпускной церемонии. Стоим, обнявшись, с дипломами в руках. Бог ты мой, когда же это было, сколько веков назад?..

– Ва-ау!.. – протянул я. У меня такой фотографии не было. – Братья Марки! Дай мне этот снимок, я сделаю себе копию и потом тебе верну.