Оля отвернулась. «Значит, я опять виновата. Должна была выгнать Ирку. Извиниться и выпроводить. Но… почему он стал таким? Молчит, уходит в себя, не достучишься. Ведь все уже постепенно налаживается. Свекор идет на поправку, можно сказать, обошлось. Зачем же постоянные обиды, упреки?»

Ее взгляд упал на врубелевскую «Гадалку»: смуглолицая черноволосая женщина сидела на ковре, разложив перед собой карты. Эта репродукция когда-то висела у Оли дома в спальне, еще до замужества, а потом вместе с нею перелетела в Нью-Йорк.

Два раза в жизни Оле гадали и предсказывали судьбу. Первый раз – тетя Ира, рассмотрела линии на ее ладони: «Полюбишь, родная моя, выйдешь замуж и уедешь с ним далеко. Родишь сына и будешь счастлива». Второй раз гадала цыганка в старой юбке и рваных чулках. Подкараулила Олю в ботаническом саду, взглянула на ее ладонь: «Выйдешь замуж, душа моя. Ждет тебя дальняя дорога. Крепко будешь любить его всю жизнь, но останешься одна…» Выманив браслет, цыганка сказала, что знает средство, как отмолить судьбу. В обмен на часы. Оля выдернула руку и ушла от противной ведьмы. Была уверена, что цыганка все наврала, а правду сказала добрая тетя Ира. Смущало, правда, одно совпадение – дальняя дорога. Замуж за военного Оля не собиралась, за дипломата вроде бы тоже. Вскоре встретила своего Сережу...

Она тихо погладила его плечо:

– Спи, спи, родной.

ххх

– Вот – твои отпускные, – Жан Луи протянул Сергею чек.

Заглянув в комнату отдыха, Сергей налил там себе вина из бутылки. На столике в пепельнице лежал окурок с пятном бордовой помады. Он подождал минут пятнадцать. Она не придет. И вдруг... увидел ее – высокую, в черных джинсах, вправленных в сапоги. Подошла, села рядом – так близко, что он услышал тонкий запах ее духов. Запах помады, волос, кожи. Он взял ее ладонь, прижал к своей щеке. Лоренс. Лоренс... Расскажи о весеннем Париже, когда льет дождь и ветер с Сены ломает зонтики. О чудном козьем сыре с темно-зеленой заплесневелой коркой. О корзинах роз в цветочных лавках, о сизой туманной дымке. О чем угодно. Лоренс. Я люблю твою ямочку на левой щеке. Твою смуглую кожу. Завитки твоих волос. И когда ты томно поводишь плечом и произносишь «антрэну туфини» (между нами все кончено), мое сердце ликует, потому что знает – между нами все только начинается…

– Хэлло, как жизнь? – Стефано подсел рядом.

– Нормально.

Стефано стрельнул взглядом в сторону прикрытой двери.

– Никому не скажешь? Тогда слушай: нас продали!

– Как это – продали?

– Вот так. Компанию скоро выставят на продажу. Мне отец по телефону об этом сказал. Пока что это коммерческая тайна, но скоро станет известно всем. А зачем же мы здесь сидим? Думаешь, обеспечиваем международную связь? Как бы не так. Ты никогда не задумывался, почему от нас требуют данные только о новых клиентах и никого не интересует, сколько из них потом отказались от услуг нашей фирмы? Объясняю: фирму выставят на продажу и заявят, будто ее услугами сейчас пользуются сто тысяч человек, хотя в действительности не наберется и пяти тысяч. В случае чего, предъявят списки несуществующих клиентов.

– Вот жулики. Что же, приду в следующий понедельник, а на дверях – замок?

– Э-э, нет, в мире бизнеса дела так просто не делаются. Сначала выпустят акции этой компании и выкинут их на биржу. Затем на эти акции искусственно взвинтят цены. А лишь потом… – Стефано присвистнул. – Да, кстати, Серж, когда же ты, наконец, пригласишь меня к себе в гости? Неужели уеду в Париж, так ни разу не побывав у вас? В гостях у Бриджит был, у Лоренс дома был, а к тебе никак не прорвусь. Ты чем-то расстроен?

Сергей помрачнел:

– Ты у Лоренс тоже был? – спросил он.

– Да. А что?

– Ничего. Ладно, мне пора, – хлопнув (причем весьма ощутимо) Стефано по плечу, Сергей встал.

Проходя по офису, хмуро взглянул на Лоренс. Она что-то писала и даже не смотрела на него.

11

– Привет, – сбросив пальто, Сергей мельком взглянул на отца.

Борис Степанович усмехнулся – точно так же, мельком, глядит и жена, научившись за долгие годы в долю секунды определять настроение и состояние мужа. Иногда, по приходу, поймав этот взгляд, он бурчал: «сухой». А порою, упреждая нападение, ласково мурлыкал: «Люданчик, солнышко, как на духу – с ребятами на заводе пропустили по граммульке портвейна «товарищеский» и разошлись». Но и после такого признания Людмила Григорьевна все равно приглядывалась, чтобы определить, верно ли указана доза. По граммульке, ой ли?..

– Ты принес очки?

– Забыл.

Борис Степанович нащупал на кровати рычажок. Загудел мотор, и верхняя часть кровати со скрипом поднялась.

– Ну-ка, сынок, подсоби малость.

Сергей подкатил поближе капельницу на колесиках, помог отцу спустить ноги с кровати, надел ему тапочки. Опершись на руку сына, Борис Степанович неуверенно встал на ноги. Ухватился за металлический прут капельницы, выпрямил полусогнутые ноги. Сергей попытался взять отца под мышки.

– Отстань! – Борис Степанович повел плечом и, держась за прут, пошел к дверям. Остановился возле кровати старика:

– Привет, Иван Иваныч.

Не меняя выражения лица, старик все же в ответ потряс головой.

– Дед сегодня ночью устроил спектакль, мне пришлось бежать, вызывать ему медсестру, – с этими словами Борис Степанович сделал еще один осторожный шажок и вышел в коридор.

Мимо проходили врачи и медсестры, подбадривая:

– О`кей, Борис! Вэри гуд!

Борис Степанович напряженно кивал в ответ.

– Папа, хватит. Пошли назад.

Отец словно не слышал. Одолев еще пару метров, остановился. Шагнул и… замер. Пошатнулся.

– Ладно, погнали назад.

– Твой дэд – молодец, – сказал седоволосый негр-санитар, проходивший мимо. Затем обратился к Борису Степановичу:

– Полит? Кутах стоит? Олл райт!..

– Подрабатываешь уроками русского языка? – спросил Сергей, когда отец лег.

– Да, обучаю басурмана.

– А при чем тут «кутах»?

– Немножко знаю татарский, я же в детстве во время войны три года учился в татарской школе. Видишь, как память устроена: вчера узнал несколько новых английских слов, наверное, десять раз их повторил. Сегодня хочу вспомнить – и не могу. Зато вместо английских в голову почему-то лезут татарские: ипи – хлеб, малайка – мальчик, пшак – нож…

Он вздохнул и надолго вперил взгляд в точку на стене.

– Помню, в эвакуации тетка такой хлеб выпекала, что тебе сказать… – Борис Степанович вытянул губы дудочкой. – Высокие белые караваи с хрустящей корочкой. А какие она пекла пироги…

– Во время войны? В Татарии?

– О-о, мы там жили, как у Христа за пазухой. У Саида было крепкое хозяйство. Помню, Саид в тетку влюбился. После войны приехал в Киев, разыскал нас, предлагал ей выйти за него замуж, ради нее был готов даже со своей женой развестись.

– Татарин хотел жениться на еврейке?

– Ну и что? У них там, в Татарии, такой роман закрутился, всем было весело... – Борис Степанович усмехнулся. – Интересно, а как там наша мама?

– Звонит, спрашивает, почему никак не может тебя дома застать?

– Вот будет ей сюрприз, когда приедет. «Боря, ты не обращаешь внимания на свои гастриты, а это очень серьезно. Нужно срочно обратиться к гастроэнтерологу», – спародировал он жену.

...В стеклянный колпачок упали последние капли лекарства. Сергей хрустнул пальцами:

– Схожу позову медсестру.

Медсестра, молодая негритянка, сидела за перегородкой, щипчиками обрабатывая свои ногти.

– О`кей, сейчас подойду, – процедила она сквозь жемчужные зубы и снова занялась своими ногтями.

Желваки дернулись на скулах Сергея. Холеная бездушная стерва. К тому же – черная расистка. Сергей нутром почувствовал эту ее расовую ненависть к себе.

– Видите, я занята, – повторила медсестра, нагло улыбнувшись.