Старшина тем временем был на хозяйском базу, чистил и скрёб железной щёткой своего коня. Конь, подрагивая кожей, переступал с ноги на ногу. Горобец быстро глянул на подошедшего, кинул, не отрываясь от своего занятия:

   — Запозднился ты, Ерёма. Казаки давно прискакали.

   — Не хотел ни с чем возвращаться.

   — Сразу надо было думать, чтобы не передумать. Чудеса не колеса, сами не катятся.

И, помолчав, вдруг спросил:

   — Ты, сказывают, сватов к девке засылаешь?

И столько яда и злобы было в его голосе, что Ермолай, вспыхнув, осадил Горобца:

   — Не твоё дело!

   — Всыпят тебе горячих — узнаешь!

«В каждую пельку лезет сучий хвост!» — кипел Ермолай, ещё не понимая, какой скверный смысл таился в интересе Горобца к его делу.

   — Не слыхал, Кривченя, не приехал батька Ксении? — не утерпел Ермолай спросить встретившегося ему казака.

   — Про батьку слуха нет, а про девку слыхал. Да пересказывать не хочу. У нас к таким девкам сватов не засылают.

   — Ты, казак, шути, да оглядывайся!

Во двор влетел, не чуя себя от обиды и гнева. Привязал коня к плетню. Резко рванул на себя дверь. Ксения не слышала, как он приехал, убралась у печи. Увидев его, вскрикнула, прижалась к его плечу, заплакала.

   — Извелась я тут, родимый, без тебя, когда этот змей лютый послал тебя в степь! Он мне тут проходу не давал!

Кровь отлила от лица Ермолая. Так вот на кого намекал Кривченя! Мигом припомнилась встреча на базу, злобный, словно ядом налитый взгляд Горобца. Ермолай отвёл от себя руки Ксении, подумал: «Сама хороша, ежели Горобец тебе проходу не давал!» Сел на лавку, с трудом выдавил:

   — Скоро сыматься будем. В новое место перегоняют.

Она бессильно прислонилась к печке.

   — Родимый, а я как же? Ты же сватов хотел засылать...

   — Слух идёт, к тебе другой сватов думает засылать.

Она вздрогнула, испуганно вгляделась в его лицо:

   — Ты никак шуткуешь, Ермолай...

Она хотела продолжать. Но как бы не прогневить его. Видать, злые языки поработали. Ишь как заледенели глаза. Она подбирала слова, боясь ещё больше рассердить его. Спохватилась:

   — Ой, что ж это я стою? Давай снедать. — Она поставила перед ним блинцы в миске, но он резко поднялся. Она кинулась к нему: — Ермишенька, за что сердуешь? Что я не так сделала? В чём моя вина?

   — Вины твоей, может, и нет, да порванную верёвку как ни вяжи, а всё узел будет.

Она вцепилась в него:

   — Не пущу! Ох, я не сказала тебе: у нас дитё народится.

Он испуганно замер, потом, словно очнувшись, отрезал:

   — Хочешь мною свой грех прикрыть?

У неё упали руки, словно кто ударил по ним. И уже не слышала ни звука его шагов, ни лязга щеколды на калитке. Как и он тоже не слышал звука рухнувшего на пол тела.

Накануне перед дорогой казаки много пили. Ближайшая ночь не сулила опасностей, улусы были далеко, и Ермолай задремал в седле. Очнулся он от прохлады и, оглядевшись, испуганно дёрнулся. Он был один в целой степи. Сердце сдавила досада. Ускакали вперёд, не заметив, что кинули товарища. Сон окончательно прошёл. Взгляд Ермолая упёрся в луну. Вспомнил, что, когда выезжали, луна светила в спину. Выходит, казаков он виноватит зря. Смарагд сам повернул назад. Ермолай натянул поводья, разворачивая коня в обратную сторону, но Смарагд упёрся. Ермолай погладил его по спине.

   — Уж не сударушку ли ты оставил, друже, позади?

Трезвея, Ермолай начал припоминать впечатления минувшего дня. И, смущаясь сердцем, понял, что поступил неладно. Уехал, оставив ей укор за дитё, а дитё-то его будет. И вдруг он дал шпоры коню и поскакал назад. Он не мог бы себе объяснить, зачем это сделал и что скажет Ксении, но просто так уехать не мог. И добро, что конь повернул назад. На всё есть воля Божья.

Между тем станица проснулась. Скрипела уключина у колодца. Мычала скотина, загоняемая хозяевами в стадо. Но Ксении не было видно, и улица, по какой она гнала корову, была пустой. Вот и дом её. Калитка полуотворена, взаперти мычит корова. И хата отворена. Где же она? Какая пустота в доме! Ещё не зная, где станет её искать, Ермолай вскочил на Смарагда, и конь повернул к реке. Видимо, на привычный водопой.

Отпустив коня к воде, Ермолай остановился возле знакомой ракиты. Туман над речкой ещё не рассеялся, придавая всему тоскливую призрачность. Недалеко от берега тускло белела лилия. Возле неё вода крутилась и кипела, словно водяной затеял здесь свою игру. В голову шли унылые мысли. Не оттого ли он по-дурному разговаривал с Ксенией, что и жизнь его тоже завертелась по-дурному? И пил, и девок портил, и в недостойные дела вязался, и хотя старался потом очиститься, а всё же грязь прилипала...

Смарагд повернул к нему голову. Ермолай взял коня под уздцы и оглянулся на звук шагов. Шёл мужик средних лет. Лицо его показалось Ермолаю как будто знакомым. Широко поставленные тёмные глаза смотрели пристально и сурово. Мужик перевёл взгляд на коня, спросил:

   — Ты никак отстал от своих казаков? Или послали зачем?

   — Не... Я по своей воле. Девку Ксению ищу. Случаем, не видел? Заехал, а дом пустой.

   — По какой надобности в дом заходил? — сурово и недоверчиво спросил мужик.

   — Сватов думаю засылать.

Мужик опустил голову. Долго молчал, потом произнёс упавшим голосом:

   — Вот оно, значит, как пришлось...

Он подошёл к большому бревну, конец которого лежал в воде, оглянулся на Ермолая:

   — Ходи сюда, казак...

Ермолай опустил поводья, подошёл к мужику.

   — Как только бабы упбрались с бельём, она и пришла сюда. Бабы сказывали, будто отрок видел, как она в речку кинулась и поплыла, крикнула: «Прощай, папенька родимый!» — да с тем и утопла.

С усилием разжимая онемевшие губы, Ермолай спросил:

   — А может, тому отроку помстилось?

Бедный отец покачал головой:

   — В дому всё как зря покидано, будто торопилась. В горячке, видно, была.

Он опустился на бревно, вынул флягу, приложился к ней.

   — В горле пересохло. Сидай и ты. На, глотни трошки с дороги.

Ермолай не двигался с места. Было сильное искушение сказать отцу правду, но тот избавил его от этой горькой участи, произнёс спасительные слова:

   — Он таки позвал её, за собой увёл.

   — Кто?

   — Да жених её, покойник. Во снах ей покоя не давал, так и увёл. Не судил ей, значит, Господь на свете жить...

Ермолай догнал свой отряд, когда, передохнув на хуторе, казаки снова двинулись в путь. Его отсутствие ни у кого не вызвало вопросов, и только старый казак Ус, остановив на нём пристальный взгляд, спросил:

   — Ты чего, Ермолай, губы кривишь, наче полынной горечи отведал? И глаза у тебя дикие, яко у необъезженного коня.

Как ни отмалчивался Ермолай, но добродушный Ус сумел его порасспросить обо всём, сумел и утешить:

   — Не горюй, казак, на то была Божья воля. Сам человек не волен ни в животе своём, ни в смерти.

Ермолая поразило, что Ус рассудил, как и отец Ксении. И такова сила участливого слова: Ермолай почувствовал, как в нём начинает тишать боль вины. О, не дай Бог испытать жестокие муки, назначенные человеку совестью! Ермолай до конца дней своих помнил, как дал волю страстям — злобе, ревности, своеволию...

Весь путь Ермолай держался ближе к Усу, словно от старого казака исходил благостный успокоительный настрой. Кто с молодых лет читал Священное Писание, того к старости осеняет мудрость. Ермолай охотно внимал словам и наставлениям Иоанна Златоуста, кои старый казак Ус запомнил на всю жизнь и ныне поучал ими своего младшего товарища:

   — Мы не властны в смерти. Будем же властны в добродетели, как поучал нас святой отец наш Иоанн Златоуст.

   — А что ты, Ус, почитаешь самой важной добродетелью?