— Не держать злобы на ближнего. Люди таковы, какими их сделали грехи наши.

Почувствовав в молчании Ермолая упрямое несогласие, добавил:

   — Умей прощать. Сердитуй не на человека, а на дьявола, смутившего его душу.

Простить Горобцу все его злобные выходки?! Да не вмешайся он — не было бы и тяжёлого разговора с Ксенией, толкнувшего её к роковому исходу.

   — Не злопамятствуй, тогда и тебе простятся твои грехи. Знаю, ты об Горобце думаешь. Он-де хуже сатаны.

   — Или не так?

   — Сатана, он принимает разные виды и часто душой человека владеет. Да душа-то держит ответ перед Богом, а не перед сатаной.

Ермолаю припомнились эти слова после набега на улус, когда он отбил у татар захваченную ими казну. Стали делить казну, и тут случилось неожиданное: самую крупную долю Горобец велел отдать Ермолаю. Молодой казак заколебался.

   — Бери, коли дают, — толкнул его под локоть Ус. Но Ермолай устоял и попросил себе равную долю.

Эту ночь он не спал. Перед ним стояло лицо Горобца. Старшину будто подменили. Ему, Ермолаю, он явно хотел добра. Какая тяжесть падает с души, когда в недавнем враге начинаешь видеть человека!

Между тем пришёл царский запрет на азовский поход, и казаки остались зимовать на полпути к Азову. Судьба готовила Ермолаю новые испытания.

...Тем временем Горобец обдумывал операцию, которая прославила бы его среди казаков. Дело в том, что ногайцы обычно опасались нападать на казачьи заставы, а только вокруг ходили. То уведут в полон зазевавшегося казака либо русских станичников, то устроят ловушки для лошадей. Были у ногаев такие хитрые силки. Казаки называли их «спотыкач»: лошадь на скаку попадала в замаскированную яму, ломала себе ноги, а казак с искалеченной лошадью становился добычей степных разбойников.

Собрав казачье коло, Горобец начал:

   — А что, донцы, навалимся на улус всей казачьей лавой? Ногаи не выдержат — побегут.

Казаки почесали в затылке. Всей «лавы»-то было человек пятьдесят, а ногайцев — сила, и они не в пример казакам берегут своих.

   — Может, и впрямь навалимся. А там что Бог даст, — поддержало нового атамана несколько голосов.

   — А может, подождём. Московских стрельцов обещали прислать. У ногаев силы больше нашего.

   — Дак чего нас спрашивать? Веди, куда знаешь. Будем сполнять государев наказ и воевать ногаев, — с неожиданной для молодого казака твёрдостью и уверенностью произнёс Ермолай.

За время казачьей службы он привык дневать и ночевать в седле. Обветренное, худое скуластое лицо его светилось мужеством и силой. Он был горд, что воюет безбожных инородцев. Разве не они убили его отца и мать, а ныне вылавливают и уводят в полон православных людей?

   — Ну, ты, Ермолай, умнее нас будешь, — смеялись казаки.

   — А что? Коль воевать, так воевать. Не нынче убьют, так завтра. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. — Рассудительный тон Ермолая гасил все насмешки.

Казачье коло поставило идти до Бузана (рукав Волги), а за Бузан не переходить. Но у кочевых татарских ногаев было особое чутьё на опасность. И они, словно бы проведав о замысле казаков, отправили к ним посла сказать, что у них много силы и улус казакам не взять.

Казаки не поверили ногайскому послу. Горобец отрядил в разведку лучших отвагов и для верности поехал с ними сам. Никто не знал, где расположился кочевой улус. Вот и решили положиться на звериный слух Ермолая, послав его впереди отряда. Ночь была тёмной. На небе едва прорезался месяц на ущербе. В стороне будто виднелся дымок от гаснувшего костра. И слышалось как бы отдалённое блеяние овец. В голове Ермолая вертелась неотвязная мысль, что ногаи поджидают их. Для того и посла к ним накануне отрядили, чтобы подбить казаков на вылазку. Об этом думалось и накануне похода. Он зря погорячился и поддержал атамана. Повременить бы...

Ногаи напали внезапно, словно выскочили из-под земли. Впоследствии в памяти сохранилось только дикое гиканье, боль в бедре и топот погони за ускакавшими казаками. Очнулся он от холода. В яму, и без того сырую от недавно пролившихся дождей, наползал туман. Штанина намокла от крови, и потрогать нельзя — руки связаны. Видно, кинули в эту яму, чтобы получить выкуп. Сказать, что у него нет родных, — не поверят. Но ужели казаки оставят его в беде? В горле пересохло...

   — Пить, — пробормотал он слабым голосом, словно его могли услышать.

И вдруг наверху послышались осторожные шаги, кто-то наклонился над ним, и на руку Ермолая упало что-то острое. Действуя свободным плечом, он высвободил запястье и нащупал нож. После долгой возни он изловчился и перерезал жгут. Чувствовал, как сверху следят за ним поблескивающие в темноте глаза. Затем к нему спустилось что-то громоздкое. Ермолай нащупал рукой колючий хворост и попытался подняться. Сжал губы, чтобы не застонать от боли и не показать слабость перед своим избавителем, благодетелем. Кое-как он переместился на кучу хвороста, думая, что она будет служить ему постелью. Но когда на голову ему упала тяжёлая вязанка камыша и ногаец произнёс: «Иди сюда», — Ермолай понял, что, взобравшись на эту вязанку, он сможет подняться наверх. Не говоря ни слова, не выдавая себя стоном, он взмостился на вязанку, которая осела под его тяжестью. Но у Ермолая были длинные и сильные руки, и они достали до самого края ямы. Упираясь коленом здоровой ноги в земляную стену, он подтянулся на руках. Ногаец ему помогал. Ермолай увидел камышовое жилище рядом и понял, что ногайцу велено было стеречь его. Значит, у ногайца были какие-то виды на него, если он освободил его с риском для жизни?

Дальнейшее совершилось так же молча. Ногаец отвязал лошадь, лихо на неё вскочил, подъехал к Ермолаю, помог подняться в седло, осторожно выехал на дорогу, а затем, забирая в сторону от дороги, вывез Ермолая к казачьему стану. Разбудили Горобца. Он окинул прибывших хмурым, недобрым взглядом и велел допросить. Но, понемногу протрезвев, решил допросить сам. Он был только что назначен атаманом и важничал. Ермолая казаки увели, чтобы промыть рану. Ногаец остался стоять перед атаманом.

   — Ты кто будешь? — спросил атаман. Чувствовалось, что он собирался покуражиться. И хотя ногайца полагалось принять как доброго гостя, у Горобца были свои планы.

   — Я буду Маметкул, — просто ответил ногаец, не желая подозревать худого. Молодые чёрные глаза смотрели с приязнью и готовностью к добру.

   — Когда ты думаешь возвернуться к своим?

   — Зачем говоришь «возвернуться»? Земля наша пропала. Ногаи изводятся, грабят друг друга. Ваш государь взял всю Волгу, скоро возьмёт и Сарайчик, и весь Яик, и Дербент.

   — Ну а ежели дела переменятся и станет ваша сила?

Азиатские скулы Маметкула заалели. Он понял, какой подвох был в вопросе атамана, и с этой минуты начал его бояться.

   — Зачем смеёшься над бедным ногайцем, атаман? Или я не привёз тебе твоего казака?

   — А ты не изворачивайся, басурман, а лучше прямо отвечай на вопрос. Что думают твои ногаи дальше делать?

   — Зачем говоришь «изворачивайся»? У нас и в книгах святых написано, что все басурманские государи русскому государю поработают.

Маметкула поместили отдельно в холодной пристройке и велели накрепко стеречь.

Между тем близились к концу атаманские денёчки Горобца. Со дня на день должен был появиться сам атаман Колупаев, и поговаривали, будто он взыщет с Горобца и за неудачную разведку, и за то, что оставил врагу молодого казака (бросить товарища в беде почиталось среди казаков худшим грехом). Горобец ходил злой как чёрт. Замечено было, что он ищет повода придраться к Ермолаю. И повод нашёлся.

Накануне Горобец объявил казакам свой план: идти в Приазовье, не дожидаясь Колупаева. И, наблюдая наглые повадки этого человека с хищными крыльями выгнутого носа, можно было поверить, что он способен на всё. Он спаивал казаков и умел подчинить их своей воле. Перед дальним походом он поехал в соседнюю станицу к своей милой, а казакам наказал убить Маметкула. Но казаки никак не могли прийти в себя после перепоя, и Ермолай надумал проникнуть к бедному татарину, пока его стражник спал, растянувшись тут же на камышовой подстилке.