Владыка Филарет конечно же и не подозревал о переписке писателя и критика, однако он чутко ощущал то умонастроение в обществе, которое материализовалось в зальцбруннском письме. Он всячески сторонился политики, но политика всё более сильно и глубоко влияла на умы и души людей. Россия стояла на пороге больших перемен. Перед властью и обществом намечался выбор между имперским направлением развития и национально-православным. Первое представлялось очевидно выгодным и ясным, второе — слишком новым и неопределённым. Общество в рамках дозволенного спорило, власть же склонилась на первый путь. Не рассудком, а духовным взором Филарет прозревал будущее и, к своей печали, видел там не укрепление нынешнего благополучия церковного и государственного, а распад этих коренных начал...

Между тем события следующего года, казалось, подтвердили правильность царского выбора. В 1848 году всю Европу захватили революции, от криков толпы троны шатались, как картонные, и лишь Российская империя стояла твёрдо и незыблемо. Николай Павлович самодовольно уверился в своей миссии спасителя Европы, наконец сравнявшись в потаённом соперничестве с братом Александром. Повелением императора был ограничен ввоз любой западной литературы, выезд русских подданных за границу затруднён, а секретный комитет, обсуждавший условия освобождения помещичьих крестьян, распущен. Он не сознавал, что лишь оттягивает судьбу своих европейских венценосных собратьев, — но кто может предвидеть будущее?

В тихой на вид, но подспудно бурлящей страстями Москве святитель Филарет Совершал своё служение, с церковного амвона обращая к людям слово веры, выстраданное и закалённое в молитвенном искусе и бдении:

— Поставь мысль о Боге и Христе душою твоей жизни, движущею силою твоих нравственных действий, и твоя жизнь и дела будут сами собою возвещать добродетели Призвавшего тебя лучше богословских речей и рассуждений, — говорил владыка в проповеди в день памяти преподобного Сергия. — Тщися жить духовно, а не плотски, и твоя жизнь будет возвещать добродетели Отца духов. Милосердуй, благотвори даже и врагам... Будь безропотно предан Богу в несчастий, в скорби, и ты будешь проповедником Божия Провидения. Храни безгневие, кротость, смирение... Так живя и по таким побуждениям действуя, ты пребудешь достойным Призвавшего тебя в чудный свой свет...

В августе 1848 года исполнилось двадцать лет, как шагнул в ворота Троице-Сергиевой лавры Александр Горский. Вошёл шестнадцатилетним юношей, ныне в учёном звании профессора служил в духовной академии, читал курсы церковной истории и уже шесть лет нёс обязанности библиотекаря академии. Студенты его любили за глубокие и доходчивые лекции. Преподаватели уважали за учёность, но и посмеивались подчас над скрупулёзной старательностью, с которой Александр Васильевич готовился к своим лекциям, над его истинно монашеской отрешённостью от всего мирского, притом что сана монашеского не принимал. Кельей его давно стала библиотека, в которой проводил он всё свободное время. Послушанием его стало описание рукописей московской Синодальной библиотеки, труд кропотливый, многолетний и неблагодарный в глазах современников.

На престольный праздник Успения в лавру приехал владыка Филарет. В тот день служба бывала особенной. Все любовались новым облачением владыки, василькового цвета с серебряным шитьём. Правый хор с глубоким чувством негромко и трогательно пел праздничный тропарь: «...Мати сущи Живота, и молитвами Твоими избавлявши от смерти души наша». Александр Васильевич, стоя среди преподавателей, воспарил и просветился духом, на сердце стало легко, ушло саднящее воспоминание о насмешливой ухмылке одной профессорской жены...

При всей видимой отрешённости от житейского мира Горский был крайне чувствителен, до мнительности, к людскому мнению о себе. Более всего он желал бы, чтобы его не замечали, о нём не вспоминали и не говорили, однако всякое доброе слово и доброе дело, обращённые к нему, глубоко запечатлевались в его сердце, равно как и пренебрежение или несправедливость ранили сильно и помнились долго. Он не винил людей, ибо конечно же заслуживал осуждения по своей странности и греховности... Только в храме Божием он разом освобождался от гнетущего подчас груза житейской суеты. Его бы воля — и не уходил бы, да вот родители упорно не давали согласия на пострижение в монашество.

После долгой службы и молебна (для Горского они пролетели в один миг), когда преподаватели академии вслед за монашествующими подходили к кресту и Александр Васильевич коснулся губами холодного металла, вдруг услышал тихие слова митрополита:

— Зайди ко мне!

Что это значило? Горский отошёл, недоумевая.

Всего-то двадцать лет назад, хотя для него давным-давно, весною 1828 года, в костромской семинарии проходила ревизия. Приехавший из Московской духовной академии иеромонах Афанасий сразу обратил внимание на блестящие ответы Александра Горского, сына костромского кафедрального протоиерея. Опасаясь, как бы талантливого юношу не перехватила петербургская академия, отец Афанасий советовал направить его к Троице, обещая сразу определить в состав VIII курса, минуя богословский класс.

Протоиерей Василий Горский колебался недолго и отправил сына к Троице с письмом к земляку-костромичу Фёдору Александровичу Голубинскому, профессору академии, прося его покровительства для сынка. Воспитанный в тихой монастырской Костроме, Александр был тогда горд и взволнован решительным поворотом судьбы. Печалился он лишь от расставания с друзьями, особенно с Димой Вознесенским, но в лавре скоро нашёл новых товарищей: юного графа Михаила Толстого, Ивана Смирнова, курсом старше, и иеромонаха Филарета Гумилёвского, незаметно превратившегося из преподавателя в друга и наперсника. С графом они рядом сидели за партой, а после лекций сверяли записи лекций. Со Смирновым можно было поделиться мыслями и переживаниями. С отцом Филаретом, исполнявшим обязанности помощника библиотекаря и также охваченным страстью к истории, часами обсуждали тёмные места в церковных летописях. Добрейший Фёдор Александрович помогал советами, в его семье Александр чувствовал себя как родной.

Всем казалось, что тихому костромичу предстоит обычная карьера учёного монаха, венцом которой послужит архиерейская панагия. Но не так проста душа человеческая. «Душа, как воздух, вечно в движении, как море, вечно зыблется, — записал в дневнике двадцатилетий Горский, — каждые сутки — свой прилив и отлив чувствований».

Граф Михаил иногда приглашал его на вакации в дом родителей. Горский познакомился с сёстрами своего друга, небесными созданиями ослепительной красоты и... мечта о любви поселилась в его сердце. Он и сознавал абсолютную невозможность ответного чувства одной из юных графинь (ибо полюбил он всех трёх, не в силах выделить одну), и не в силах был расстаться с пленительной мечтой...

Томило и одиночество. Граф, поступив в Московский университет, переехал в Москву, Смирнов закончил курс и покинул лавру, а суховатому отцу Филарету Горский не решался изливать сердечные переживания. «Скучно одному, — записал он в дневнике. — Хотелось бы иметь поближе человека, который бы мог наполнить пустоту души».

Сергею Докучаеву, собравшемуся жениться, решился открыть Горский свои представления о человеческом счастии, о жизни семейной, но получил в ответ совет дружеский и практический:

   — Друг мой, я тебя слушал и забывал минутами, где я, на земле или на небе. Советы, которые ты предлагаешь в выборе подруги, неземные! По крайней мере, на земле осуществлены они быть не могут. По твоему описанию, подруга должна быть ангелом, жизнь с нею — ангельским удовольствием, но, друг мой, мы люди, обтянутые плотью... Скажи мне, где живёт такая подруга или ещё вполовину того, как ты описываешь, — я сейчас же иду, бегу, лечу к ней!..