Горский смущённо улыбнулся. Конечно, Сергей прав, а сам он наивен... но сердце говорило иное.

   — Будь проще, Александр! — хлопнул его по плечу Докучаев. — Бери благословение и кати в Москву! Двадцать два года — самые лета для женитьбы. Подыщешь себе ту, которую Промысел назначил тебе. Нашёл же я... Вдвоём и муку сносить легче будет... Что ж, решаешься? Поедешь?

Горский улыбнулся и покорно кивнул, зная, что так не поедет никогда. Ему нужна была точно жена-ангел, а коли нет — так и вовсе жены не надобно. Можно жить и одному.

И потекли годы, наполненные учёными занятиями и лекциями, разборкой рукописей в московском Кремле и церковными службами. Он составил новый курс библейской и общей церковной истории, но основное время тратил на занятия русской стариной. Работал дни и ночи, так что рука немела, голова гудела, веки сами смыкались. Уставал настолько, что не имел времени не то чтобы навестить родных, но даже написать в Кострому несколько строк. В день ангела записал в дневнике: «Я один был сегодня у себя в гостях и вместо празднования занимался составлением перваго урока для курса на завтрашний день». Однако работы не убывало, и «всенощное бдение в честь истины» не помогало.

Правду говоря, студенты не только любили Горского, но и беззастенчиво черпали из сокровищницы его познаний. Впрочем, он сам спешил всякому на помощь. С профессорской кафедры, в библиотеке, частенько и дома за чашкой чаю он учил, то рисуя яркие характеристики отцов и учителей церкви, то показывая особенности рукописей, то сравнивая и анализируя всю литературу на русском и европейских языках по какой-либо теме. Известно было, что ему постоянно урезывали запросы на покупку книг для библиотеки, и он тратил свои деньги, только бы не упустить полезную книгу.

— Чудак этот Александр Васильевич, — рассуждали иные его знакомцы. — Мало ему лекций, так составляет реестр ветхих книг академической и лаврской библиотек. Всё в спешке. На лекцию идёт — торопится, домой — торопится, чай пить — времени жалко, в гости сходить — недосуг. Книги-то уж три века лежат себе, пусть бы и ещё лежали. Чудак.

Митрополит Филарет вскоре приметил старательного Горского и доверил ему описание синодальных сокровищ — сотен славянских рукописей. В архив давно просился университетский профессор Погодин, но Филарет не желал пускать чужих, а хотелось поскорее ввести в научный оборот новый материал с надлежащим толкованием. Была и та мысль, что древние списки Священного Писания помогут в издании русской Библии. Вдумчивый профессор скоро заметил, что древнейшие славянские писатели приводят тексты Священного Писания не согласно с древним текстом, в переводах с латинского, а частью с еврейского. Это давало основание вновь поднять вопрос не только о переводе на русский, но и о составлении канонического текста Писания.

Александр Васильевич радовался новой работе, особенно огромности её. В глубине души он рад был и вниманию владыки, ибо по внутренней боязливости и нерешительности характера всегда искал, к кому бы прислониться.

Филарет увидел тихое горение Горского, оценил его и предложил принять монашество. Это было самое простое и самое разумное решение, но что-то удерживало Александра Васильевича — не привязанность к миру сему, не страх перед отречением от своей воли, а неясное ощущение особенности своего пути. Он сослался на отказ родителей. Для владыки то была причина существенная, однако когда и во второй и в третий раз Горский спрятался за отца и мать, Филарет недоумённо поднял брови:

   — Основание весомое, но я попытаюсь склонить их на согласие.

Горский молчал.

   — Так что же? — требовательно спросил владыка, не привыкший к уклончивости. — Обещаю, что сделаю тебя своим викарием. Останешься в лавре при библиотеке.

Горский молчал, не поднимая глаз.

   — Да скажи наконец да или нет! — прикрикнул митрополит.

Горский покорно посмотрел в глубину карих глаз Филарета и виновато вздохнул.

   — Ступай! — махнул тот рукой.

Вот и сейчас, мнилось Александру Васильевичу, митрополит вновь начнёт уговоры. Но ведь путь к Небу есть из всякого звания...

Однако Горский напрасно прождал более часа в приёмной. Владыка занимался с отцом наместником. По стульям чинно сидели несколько лаврских монахов. Эконом лавры тихо обсуждал что-то с уездным предводителем дворянства, чей мундир резал глаз своей непривычностью в этих стенах. Горский набрался терпения и тихонько перебирал прихваченную с собой рукопись, относящуюся к разделению русской митрополии при митрополите Ионе. Надеялся показать её владыке и тем отвлечь от неприятного разговора.

Дверь внутренних покоев распахнулась. Владыка, уже не в парадной рясе с орденом и лентами, а в обычном теплом подряснике, твёрдым шагом пересёк было приёмную, но возле Горского остановился.

— Так вы, отец наместник, сделайте так, как мы решили, — чуть повернул он голову к архимандриту Антонию и тоном помягче: — Проводите меня, Александр Васильевич, до кареты.

Пока спускались по лестнице, митрополит молчал. У подъезда он взял Горского за локоть и отвёл в сторону. Наместник, эконом, ректоры академии и семинарии, иподиаконы, келейник Парфений покорно ожидали.

   — Вот что, сын мой... — заговорил Филарет. — Что это у тебя?

   — Это, ваше высокопреосвященство, — заторопился Горский, — рукопись времён митрополита Ионы из Николо-Шартомского монастыря...

   — Погоди. На долгий разговор у меня времени не достаёт... Мысль о тебе меня не оставляет. Сколько ж можно оставаться в неопределённости? На монашеский путь ты так и не склоняешься?

   — Виноват, владыко... Звание сие высоко почитаю, желал бы и сам служить Богу не одним накоплением знаний, но и делами своими. Смею полагать, что наука даёт простор для такого деятельного служения в руководстве моём студентами... Это не щегольство учёностью, не самолюбие, владыко, — это моё служение Богу и ближним.

   — Пусть так, — согласился Филарет. — А что ты скажешь о стезе белого духовенства?

   — Это так высоко... — растерялся Горский. — Я стал бы просить Бога, чтобы Он удостоил и меня быть в числе таких служителей, если бы с сим не соединялось требование... прежде вступить в брак.

   — Боишься?

   — Привык уже, владыко, к своей угрюмой, одинокой жизни.

   — А без женитьбы пошёл бы этим путём?

   — Да как же такое возможно?..

   — Я тебя спрашиваю не о том, возможно ли такое, а о намерении твоём. Решишься принять иерейский сан?

   — Да! — будто не сам Александр Васильевич, а кто-то внутри его обрадованно выкрикнул, ибо какая радость в мире может сравниться с чистейшей радостью: совершения таинства святой Евхаристии!

   — Ну и ступай!

Филарет лёгким движением кисти перекрестил склонившуюся голову Горского и неожиданно погладил. Бедный мой, милый мой...

В отце Антонии находил Филарет родственную ему натуру деятельного инока, а в скромном профессоре церковной истории увидел иную натуру, столь же близкую, — учёного инока. Озабочивался он не материальным попечением о Горском, а попечением духовным, пытаясь помочь робкому в утверждении на верном пути спасения. Как бы только провести через Синод хиротонию неженатого в иереи (целибат[44] в России не принимали, не желая угождать Риму).

В начале февраля в лавру по высочайшему повелению прибыл директор придворной певческой капеллы генерал-майор Львов. Послушав в Москве митрополичий хор, Алексей Фёдорович Львов отправился к Троице с тою же целью. Голосами певчих он остался вполне доволен, но вознамерился переучить их петь по-своему. Пока говорливый Львов рассказывал об особенностях и красоте новой манеры пения, отец Антоний молчал. Подаренный для лавры автограф «Молитвы о Царе» Василия Андреевича Жуковского, ставшей национальным гимном с музыкою Львова, принял с благодарностию. Однако не лежала душа архимандрита к сладкой красивости новых распевов, и он намеревался не допустить их своей властью наместника... если бы не высочайшее повеление. Отец Антоний обратился за советом к Филарету — как быть? Тот ответствовал в письме, что не следует вырывать корень греческого пения, коли оно хорошо, а лучше петь по-прежнему, как благословил доныне преподобный Сергий.